Отец сгорел заживо. Его ведущий, разрубая лопастями жирный воздух чарикарской «зелёнки», уже снижался над остывающей тушей десантного «крокодила», когда хвостовую балку вертолёта перебила длинная очередь из крупнокалиберного пулемёта. Отчаянно загребая лопастями небесную лазурь, машина медленно рушилась вниз. Но и завалившись со скрежетом и лязгом на бок, подобно издыхающему животному, ещё жила, смердя отработанным керосином, оглашая ущелье воплями погибающих людей. На борту шестьсот литров топлива. Отец, как и положено по уставу старшему офицеру, выбирался последним. Он был крупным мужчиной, широкая кость. В это мгновение детонировали топливные баки. Огненный смерч с грохотом и душераздирающим воем охватил тело полковника, поднял в воздух и тяжело ударил о камни. Когда за твоей спиной взрываются шестьсот литров авиационного керосина и температура вспышки доходит до тысячи восьмисот градусов, человек превращается в уголь.
В своём последнем письме из Афганистана полковник словно увидел эту смертоносную вспышку.
«Я горел, и горю, и сгораю. Но не будет стыда за меня…» – написал он за сутки до своей гибели.
Или молишься ты о враге с лицом благородного суфия и глазами раненого оленя, захваченного бойцами в «зелёнке» под Кандагаром?
Ты повстречал его весною, когда зацветали гранатовые деревья и листва виноградников нефритовой рекой уплывала до горизонта. Враг казался истерзан и перепуган. Только что его вывели из дома. Связали руки и привели на суд к комбату.
Комбат изнывал от жары. По его запылённому лицу стекали струйки едкого пота. Лениво взглянул на справку с арабской вязью и государственным гербом чужой страны. И так же лениво отбросил её на землю. Такие справки штамповали в любом дукане. «Сука, – промолвил комбат, вытирая платком пыль, смешанную с потом, – врежьтека ему как следует. Пока не скажет, кто он такой и где оружие». Он был уверен, что перед ним душман. Боец ударил врага в лицо. Так же лениво, как речь комбата. Струйка крови окрасила губы. Яркая, как спелая вишня. Враг молчал. Лишь на мгновение в его взгляде мелькнула молния. Связались с комбригом. «Да на хрен он мне нужен, этот ваш дух, – скрипит комбриг в наушниках рации. – Делайте с ним что хотите».
Убить врага на войне – обычное дело. Навести на него штормовой огонь авиации, ударить из РПГ по глинобитному дувалу, отправить очередь из пулемёта по мчащейся с горы тени, но вот так, к стенке и пуля в затылок… Это совсем другое.
Молча забрались в БТР. Задраили люки со скрежетом. Враг закрыл глаза, стараясь забыться в последней молитве. Только губы его шелестели тихо, словно заросли сухого типчака.
Смерч, поднимая к оранжевому небу облака песка и пыли, обрушился внезапно и длился недолго, хотя обычно «афганец» свирепствует не меньше двух часов. Песок забивался в уши, глаза и ноздри, скрипел на зубах. Казалось, целое стадо демонов вцепилось в броню своими крючковатыми пальцами и теперь раскачивает её, словно детскую коляску, из стороны в сторону, с воем, плачем и диким нечеловеческим хохотом.
Этот смерч словно и в твою душу ворвался. И прошелестел таким же сухим, как вражья молитва, голосом мёртвого отца: «Сын, загляни в себя!» И, заглядывая в себя, вдыхая ноздрями раскалённый песок, содрогаясь от стонов и скрежета брони, почувствовал вдруг весь ад этой бойни. Реки крови вместо нефритовых рек, груды истерзанных тел, остекленевшие глаза, запах горелой человеческой плоти, вонь отработанной солярки и пороховой гари. Почувствовал и содрогнулся.
Ты не стал убивать врага. Хотя, быть может, именно этот человек, с лицом благородного суфия и изящными пальцами, жал ими на гашетку того станкового пулемёта, из которого убили твоего собственного отца. Враг вернулся домой. Но ты не узнал его крови. Не превратился в палача. Потому что палач – это совсем другая профессия.
А быть может, молитва твоя о ближнем?
О том самом парнишке с белёсыми телячьими ресницами и соломенной прядкой волос, что выбилась из-под каски и прилипла к горячему, покрытому испариной лбу. Самопальная мина, сооружённая из консервной банки, пригоршни ржавых гвоздей и аммиачной селитры, сработала под твоей ногой пронзительным в своей чистоте апрельским утром восемьдесят четвёртого возле одинокой пещеры на горе Хаваугар в Пандшерском ущелье. Тело завалилось вправо. Словно сноп срубило заточенной литовкой. Подумал вначале – кто-то другой. Открыл глаза. Дырка с пятак в предплечье правой руки, из которой необычайно медленно и даже лениво сочатся капельки крови. Ошмётки кожи на подбородке. Показалось, выбило зубы. Но язык не чувствовал ни осколков, ни кровавой слюны. Ног не видел. Только колени. Чувствовал, что правая стопа ноет стальным холодом, а из левой вытягивают сухожилия.
По армейской инструкции после подрыва все бойцы должны замереть на месте. Помогает самый ближний. Но ближний солдатик бледен, как полотно, по которому хлестнуло кровавым дождём. «Давай сюда рацию!» – собственный голос слышится словно через пуховую подушку. Ближний ошалело лопочет скороговоркой: «Я щас, товарищ капитан, я шас, потерпите…» Скрипит камнями, волочёт станцию. «Обе ноги оторвало?» – слышится вновь пуховой голос. «Нет, товарищ капитан, – лепечет солдатик, – только правую. Левую раздробило». Шприца с промедолом для тебя не нашлось. И резинового жгута тоже. Пришлось солдатику голыми руками рвать железный трос с радиостанции и, обагряя руки в тёплой твоей крови, перетягивать им ноги возле самых обрубков.
Всё, что осталось от ног, ты увидел лишь когда, харкая горелым керосином и разгоняя лопастями горную пыль, над пропастью зависла вызванная главкомом «вертушка». От правой ноги осталась только белая, словно сахар, берцовая косточка, переломанная чуть ниже колена. Левую словно бы пропустили сквозь чудовищную мясорубку, и теперь весь этот фарш из человеческих мышц, костей, металла и обрывков штанов болтался на одном сухожилии. Вершина узкая. С обеих сторон обрыв. Пока бойцы тащили тебя к вертолёту, левая нога с глухим стуком волочилась по камням следом. Ближний оступился. Упали. Поднялись и вновь к вертолёту. Огрызок берцовой кости вперёд, чтоб левая не так сильно билась о камни. Чтоб только не этот мертвенный стук, заглушающий рёв «вертушки». Здесь, лишь только ухватился за нижнюю ступеньку лестницы, словно электрическим разрядом в тысячу ватт отшвырнуло спиной на камни. В глазах кровавый туман от боли. В каждой клеточке, в каждой молекуле тела. «Ребятушки, вы уж больше не роняйте меня, пожалуйста», – хрипишь им одной гортанью. Принялись бойцы вместе с «бортачом» затаскивать в вертолёт. Правая рука болтается плетью, левая нога крутится на сухожилии и бьётся по лестнице, обломок берцовой кости скребёт металл. Словно поломанная злым ребёнком игрушка, рухнул наконец лицом вниз на чей-то промасленный ватник. Рядом присел «бортач». Нестерпимо хотелось пить. «Тебе, наверное, нельзя!» – кричит бортинженер. «Я только глоток сделаю, – шепчешь в ответ, – три дня снег хлебали. А ещё – дай покурить…»
«Держись, братишка, скоро доставим!» – кричит «бортач», поднося к губам флягу, а вслед за ней зажжённую сигарету. «Куда летим?» – спрашиваешь. «В Кабул! – кричит в самое ухо «бортач». – Приказ главкома!»
Главком ВВС сороковой армии Геннадий Колодий, помня про участь отца, уже не раз звал тебя уйти в штабные. Сказал накануне: «В последний раз отпускаю. Учти!» Словно предчувствовал. Сам вышел в эфир и приказал «триста тридцать восьмому» спасать «Визит». Ещё одно предчувствие. В этом бою ты впервые взял чужой позывной. В авиации тебя знали как «Боцмана». Может быть, этого бы и не случилось, если бы уходил в бой со своим. Словно чужую судьбу примерил.
После похорон отца мама отдала тебе белый поминальный платочек, полагая, должно быть, что он сохранит её сына, как охраняет нас покров Богородицы. Но сын в этот день надел новенькую пакистанскую «разгрузку». И про платочек просто забыл. Тоже, скажешь, случайность?
Был ведь ещё давнишний сон, который вдруг сразу же сдетонировал в памяти одновременно со взрывом: стоящим посреди пенящегося каштановым цветом Крещатика с деревяшками вместо ног. Как в той страшной русской сказке про медведя: «Скырлы, скырлы, скырлы, на липовой ноге, на берёзовой клюке...» И белобрысый Ближний, что подобно ангелу небесному перетягивал твои артерии стальным тросом, тащил по камням, поднимал на борт «вертушки», а потом исчез, растаял навсегда, словно лёгкое облачко.
Не слишком ли много этих случайностей в один день в одном месте на высоте три тысячи триста метров, на самой вершинке чужой горы Хаваугар?
Или молишься ты о неизвестной сестричке с поблескивающими ножницами в руках, что резала окровавленную твою одежду? Штаны, трусы, гимнастёрку, майку, «разгрузку». Будто снимала капустные листы и отбрасывала в эмалированный таз. Покуда уже нечего было резать. Тогда накрыла голенького серой, много раз простиранной и хлоркой протравленной простынёй. Рядом стоял Кузьмич. Ему предстояло резать дальше. И спасать, что удастся спасти. Военный хирург смотрел предметно, без лишних чувств и эмоций. Так смотрит каменщик на разрушенный храм. Или реставратор на изувеченную икону. Сколько таких вот мальчиков уже прошли через его руки за эту войну? Сколько тонн отсечённой человеческой плоти сгинуло в печах медсанбатов? Скольких не удержал на этом свете? И вот ещё один. Изодранное в клочья творение Божье смотрит с такой надеждой, что хочется отвернуться и зарыдать. Он бы и зарыдал прямо сейчас возле этого юного офицера, если бы сердце не превратилось в мозоль.
Пока пилили кости, ушивали артерии, мышцы и сухожилия, пока штопали кожу и кололи в сердце адреналин, пока думали, как сохранить ему руку, поскольку без обеих ног и без руки парню уж совсем тяжко в жизни придётся, пока медленно и тягостно, словно физраствор в капельнице, тянулись часы этой тяжёлой во всех смыслах операции, ты был где-то рядом. Рядом, но уже не здесь. Душа твоя уже воспарила куда-то вверх. Выше этой операционной, выше госпиталя, засыпающего Кабула, ледяных вершин Гиндукуша, выше войны и страданий, прямиком к доброму, словно парное молоко, Свету, разливающемуся из глубин мироздания.
У него не было имени и названия, не было назначения и цели. Исходили от него всепоглощающая радость и безграничная любовь, охватывающие и переполняющие всю твою душу нездешним, Божественным светом и блаженством.
Много позже ты рассказал Кузьмичу о путешествиях собственной души. Хирург объяснил случившееся доходчиво и просто, как и положено полевому хирургу: «Просто помер ты, парень. Мы тебя три раза с того света вытаскивали». Кузьмич хоть и верил в странствия души, но не меньше
собственным рукам и «Началам военно-полевой хирургии» академика Пирогова.
Есть такой медицинский термин – каузалгия. Что-то похожее ты испытал в детстве, когда по случайности вытащил из костра вместо картохи раскалённый булыжник. Ранение в руку спровоцировало поражение симпатической нервной системы. Огненная боль вспыхивает искрой сначала в руке, а потом окатывает напалмом всё тело. Малейшее движение, яркий свет или случайный прохожий запускают этот адский инструмент, эту геенну огненную. Единственное спасение – сыра земля.
Уже в Союзе сделали две операции. Обе – неудачные. Впереди ещё одна. Хирурги должны распилить несколько рёбер возле позвоночника и продольно рассечь нервный ствол. Это называется симпатэктомия. Сутки провалялся без сознания в реанимации, а когда пришёл в себя и впервые, как-то даже без радости особой, почувствовал, что адская эта боль наконец-то ушла, выяснилось, что во время операции повредили лёгкое. Оно стремительно наполнялось воздухом, перемешанным с кровью. Пневмогемоторакс. Нечем дышать. Снова дикая боль при каждом вдохе. И предчувствие близкой смерти. «За что мне всё это, Господи?» – пронеслось где-то на краешке сознания. Последнее, что услышал, – показатели артериального давления: «Шестьдесят на ноль». Терминальное состояние.
Оттуда тебя вытаскивал профессор Булгаков. «Ну и напугал ты нас, парень, – услышал его, лишь только пришёл в сознание. – Думали, всё! Мне позвонили, и, представь себе, так нёсся, что возле трамвая упал. Вот, разбил себе колено». И задрал штанину.
После реанимации перевели в пульмонологию откачивать кровь. А там случайно, когда вводили между рёбер катетер, угодили иглой в нерв…
18 ноября всё закончилось. Эти земные мучения длились долгих семь месяцев и отняли все твои илы, всю твою волю, оставив после себя только обожжённую, пустынную душу и истерзанное, искромсанное тело.
Древнегреческое слово κάθαρσις имеет несколько значений. Среди них не только «оздоровление», но ещё «очищение» и «возвышение». Впрочем, этих слов ты тогда не знал. Только чувствовал. Глубокий и всепоглощающий катарсис.
Чуда не ждёшь. Оно само нисходит на тебя по Божественному промышлению, подобно черёмуховой духоте июньским полднем, или упругому ливню, или молочной младенческой сладости, доносящейся из колыбели. Чудо – это даже не всегда нечаянная благодарность, но часто только понятный одному тебе знак или мысль, обретающая форму. И навсегда меняющие ход всей твоей жизни.
Это чудо явилось тебе как раз во времена больничных мытарств. Неясный, неразличимый образ, в котором душа безошибочно опознала легендарного Алексея Маресьева. «А разве ты не сможешь? – спросил внутренний голос. – Чем ты хуже его? Ты тоже лётчик! Научился он жить и летать без ног, значит, и ты сможешь!» С этого мгновения в твоей жизни появилась новая цель. Не только научиться ходить. Но вернуться в военную авиацию.
Первые учебные протезы – мягкие, щадящие, со шнурованным корсетом на ляжке и стальными шарнирами. Учись, брат, ходить, ползи как можешь. Вначале так и делал, почти ползал по больничному коридору: туда и обратно сто раз. Три тысячи шагов. Конструкции стальные скрежещут оптимистически. Гильзы кожаные культи стирают в кровь. Однако прёшь дальше по этому гулкому, как туннель на тот свет, коридору. Ещё пятьсот шагов, ещё тысяча. Бывает, грохнешься, как телёнок на льду. «Ноги» с грохотом в разные стороны. Доползёшь до стеночки или какой добрый человек подняться поможет, и вновь пошёл отмерять свои километры. Из коридора со временем перебрался в госпитальный дворик, а потом шагнул на улицу. Тут и протезы поменяли. Даже на живую ногу чем-то похожи. Уже совсем другая история. Теперь ты делал ежедневную «коробку», обходя территорию госпиталя по периметру. Но на улице полно скамеек, куда можно «приземлиться», если ошалеешь от этой непрекращающейся ходьбы. Тогда решил устроить себе что-то вроде проверки: отправиться одному без всякой страховки и помощи из Москвы в Ленинград. Плечо всё ещё ломит после операции. На плече тяжеленная синяя сумка. В руке тросточка. Под штанами протезы. В купе, чтобы не смущать попутчиков, протезы снимать не стал. Так и спал при полном «обмундировании». Только утром, на Московском вокзале, понял: испытание может закончиться плохо. Культи не слушались. Слишком они устали. В какое-то мгновение готов был рухнуть в грязный, заплёванный городской снег прямо посреди улицы и уж более не подниматься. «Неужели теперь всю жизнь вот так, на этих ходулях? Липовая нога, берёзовая клюка…»
Минутные слабости приходят в каждую душу. Нужно только уметь отличать их от лукавого шёпота. Нужно держать удар изнутри твоего сердца.
Через месяц вдруг с радостью понял: «Господи, а ведь я хожу, как все! И даже танцую! И даже без палки!» Со стороны даже не подумаешь, что инвалид.
И Господь улыбался тебе в ответ.
Пройдёт ещё несколько месяцев, прежде чем искусные токари и талантливые механики создадут для тебя укреплённый протез, способный выдерживать фантастические нагрузки. Просто современное отечественное протезостроение не предусматривало, что инвалиды-ампутанты будут танцевать рок-н-ролл, стоять в футбольных воротах и гасить волейбольные «свечи».
А ещё управлять учебным «яком». И прыгать на землю с высоты полутора тысяч метров. Ведь именно это требовалось профессии, в которую теперь мечтал вернуться. И вернуться в Афганистан.
Чахоточных, контуженных, тифом переболевших – и тех из действующей армии комиссуют. К мамкам, на тёплые жёнушкины перины, на домашний харч. Дурней-то мало даже в мирное время, а не то чтобы в годину самой настоящей войны вновь проситься на фронт. Тем более что война-то совсем не отечественная, а, как тогда говорили, «спрятанная». Тем более безногому.
Говорил с замполитом госпиталя, но тот человек подневольный и до ответственности боязливый. На все уговоры твердит одно и то же: «Существует порядок. Ожидайте комиссии». А что комиссия? Она безногого, конечно, из армии спишет. Ищи тогда правды. Сбежал из госпиталя. Приехал в отдел кадров ВВС, написал рапорт «афганскому» своему начальству. И снова в госпиталь. Ждать.
В военном ведомстве, слава Богу, равнодушных не оказалось, так что бумаги до стола министра обороны дошли быстрее обычного. Министр на фронт не пустил. Но в армии оставил. «Направить майора Буркова В.А., – значилось в резолюции, – на учёбу в Военно-воздушную академию имени Ю.А. Гагарина». Случилось это в апреле, когда майору исполнилось всего двадцать восемь лет.
Ты помнишь то утро, инок?
Плац возле учебного корпуса академии только остывает ещё от ночной росы, и асфальт парит. Пахнет липовым цветом и жирной ваксой, которой надраены офицерские сапоги. Мундир цвета индиго, ушитый и утянутый до последнего шва. Блеск латунной пряжки. Золото кокард и аксельбантов. На трибуне начальник академии – легендарный Скоморох, маршал Скоморохов, который за время войны лично сбил сорок шесть самолётов, в том числе из «бриллиантовой эскадрильи» люфтваффе. Вот перед такими людьми предстояло тебе пройти сегодня, чеканя шаг, соблюдая все правила парадного строевого шага: «двадцать сантиметров от земли, носок прямо, колени не гнуть». Без ног.
В том параде никто его не заметил. Ты прошёл по парящему плацу как все, как триста других молодых офицеров. И хотя иногда казалось, что сердце разорвётся спелым гранатом, эти несколько сот метров парадным шагом казались тебе самой щедрой наградой.
А ведь это ангелы вели тебя по этому плацу.
И вместе с тобою печатали шаг.
Радуйся!
Мытарства
До вывода войск оставался ещё один год. Израненных душой и телом мальчиков, вернувшихся с той войны, вместо гладиолусов и меди духовых оркестров Родина встречала обжигающим, как лёд, молчанием. Мальчики понять этого не могли. Они слышали: «Не мы вас туда посылали». И сразу же вспоминали окоченевшие лица своих друзей. Мозги на траках. Мокрый шлепок пули в живот. Мальчики от бессилия теряли веру. Верить они теперь могли только своим. Вот таким-то и нужен был реаниматор.
Ты понял это после того, как твой первый хирург Кузьмич попросил вытащить из омута глубокой депрессии двух безногих солдатиков. Мальчики лежали в одной палате. Молча и тягостно обдумывая, как бы покончить разом со страданием по имени Жизнь. Ты вкатился к ним на инвалидной коляске. Такой же увечный товарищ по несчастью. Такой же солдат «спрятанной» войны. Нашлись общие знакомцы – мёртвые и живые. Затеплилось доверие. А затем и вера в то, что ноги – это только часть тела и вместе с ними жизнь не кончается. Просто начинается другая жизнь. Заезжал к ним несколько дней подряд. И как-то вечером, чеканя каждый шаг, вошёл в палату уже на протезах. В офицерской форме. С медалями на груди. Заскочил как бы между прочим: «Ребятки, я в магазин. Вам ничего не надо?»
Их лица невозможно забыть. Лица людей, которые вдруг обрели веру!
Кто помнит демократическую лихорадку той поры, тот, должно быть, теперь-то понимает, в какую глубокую пропасть, на радость врагам, рухнула великая держава. Каким искусством и изощрённостью обладали эти враги, чтобы превратить по природе своей верующую и мускулистую, как мухинская крестьянка, Родину-мать в мировую шлюху со звериной личиной саксонского Франкенштейна.
Ты оказался в этом ведьмином котле, как и многие, подобные тебе, не по злому, корыстному умыслу, но по искреннему желанию хоть как-то изменить положение своих однополчан. И даже больше – всех инвалидов большой страны. Именно по этой причине начало девяностых годов прошло в кабинетах чиновников, на дачах отставных генералов, в жарких спорах и надеждах, что изменить что-то получится. Десятки тысяч шагов по мраморным полам Белого дома, дубовому паркету Старой площади, прокуренным кабинетам министерств и всевозможных контор в конце концов привели на Лысую гору российской политики. 5 августа 1991 года Ельцин назначил тебя своим советником по делам инвалидов.
В новой, непонятной пока стране и законы нужны другие – капиталистические. Инвалидам требовались помощь и соучастие; нужна доступная среда, которую как раз в то время задумывали; нужны государственные вложения, которые крадут чиновные мздоимцы; нужна государственная политика, коей в те годы и вовсе не существовало. Вместо неё треск и хруст гибнущего СССР.
В октябре последний президент СССР подписал Указ № VII-2719, которым присвоил тебе звание Героя Советского Союза с вручением Золотой Звезды и ордена Ленина. Как вскоре выяснилось, это был предпоследний указ Горбачёва. Ещё через два месяца СССР не стало.
Через два с небольшим года всё тот же Ельцин ликвидировал твою должность. Тем не менее кое- что сделать всё же удалось. Увечный наш народ, сам того не подозревая, может быть благодарен именно тебе за отмену повторных освидетельствований, обустройство пандусов, трудовую реабилитацию и даже за Международный день инвалидов.
Есть такой сорт людей, особенно среди военных, которых называют «упёртыми». Для армейского дела, для исполнения приказов – качество первостепенное, но вот для аппаратной политики и козней придворных оно совсем не подходит. Может, ты не понимал ещё этого в ту пору. Или после геройских-то звёзд да кремлёвских кабинетов гордыня взыграла в сердце твоём? Словом, решил податься в депутаты Государственной Думы, где героя-«афганца» с радостью подхватили «эсэры». Новая партия жаждала новых героев. Однако герой оказался совсем не таким, каким ожидалось. Слишком отчаянно вступил в политическую борьбу, слишком жёстко критиковал местных чиновников и, как ни странно, слишком высоко поднял партийный рейтинг. А этого как раз не требовалось. Местную власть менять никто не собирался. А на выборах победить – партия власти. Власть пожаловалась в партию. И героя выкинули из списка, обвинив, для пущей остросюжетности, в поджоге партийного штаба.
Но и этого тебе, видать, было мало. Протестуя против проекта закона об отмене статуса Героев, который должны были принять в Государственной Думе, устроил известную голодовку Героев, к которой подключились не только герои новой страны, но и Герои СССР, и Герои войны Отечественной. Старики с Золотыми Звёздами на поношенных пиджачках пришли голодать вместе с молодыми, протестуя тем самым против политики властей. Голодал три недели. Закончилось всё неотложкой и госпиталем.
Может быть, именно тут ты и понял, что год жизни в русской политике можно зачесть за три года афганской войны. По мерзости своей, подлости, лицемерию и миллионам жертв, имя которым – русский народ. Может быть, только находясь в непосредственной близости к власти, ты увидел наконец, насколько власть эта далека от простых людей, высокомерна и чванлива. На фронте таких шкурников тихо пускали в расход. В Москве пускают к царю.
Последние иллюзии Героя рассыпались в прах, словно сухой песок Регистана.
Радуйся!
Исход
Роза появилась в твоём доме в начале мая. Укутанная в яркие восточные ткани. Замкнутая, нелюдимая киргизка с широкими азиатскими скулами. Она плохо говорила по-русски, зато настолько хорошо владела колдовством, что её пригласили в Москву для участия в телевизионном шабаше «Битвы экстрасенсов».
Появилась она в доме твоём, как потом обнаружилось, совсем не случайно. Вместе со своею богатой подругой очутившись в православной Москве, решили, любопытства ради, зайти в христианский храм. И хотя в Христа не верили, всё же решились попросить чужого Бога каждая о своём. Подруга – взамен умершего мужа – нового и молодого. А Роза, которая тоже мужа похоронила, да помимо того содержала старую мать, да ещё пятерых детей, нет, не мужа. Только любви.
Как просили, так и случилось. Подруга вскоре познакомилась с молодым красавцем, да тот оказался альфонсом. Обобрал её до нитки да и бросил за ненадобностью. А Роза случайно увидела твою фотографию в Интернете. И в то же мгновение словно студёным дождём её окатило. «Ой, – пролепетала она смущённо, – я, кажется, влюбилась».
В день первой вашей встречи, которую устроили её приятели-экстрасенсы, Роза лишь однажды назвала тебя по имени. И, побледнев, добавила: «Дорогой». На прощание промолвила: «Вас Бог любит. Молитесь ему». Меньше чем через месяц звонок от общих знакомых: «У Розы проблемы с детьми. Помолитесь за них, пожалуйста». И вновь эта фраза: «Вас любит Бог». Такая фраза ко многому обязывает. Только вот как молиться и какие слова при этом произносить – этого ты, конечно, не знал.
Купил в лавке церковной простенький молитвослов да несколько иконочек крохотных: Спасителя, Богоматери и архангела Михаила. Молиться предстояло за пятерых мусульманских детей.
Молитвы все разные. На древнем языке написанные. Их и разберёшь-то не сразу. Приходилось читать подолгу, постепенно, тяжко проникая в смысл и таинственность текстов.
Новая встреча с Розой и вовсе испугала. Она долго говорила по телефону на своём языке, бледнея и меняясь лицом. Трубка доносила женские рыдания и крики. Это звонила одна из дочерей – Наргуль. Из бессвязных объяснений понял, что кто-то хочет её забрать. «Молитесь за неё», – умоляла Роза.
Густой летней ночью, когда дом опустел, а в кустах бузины над рекой разливались трели фетовского соловья, наконец зажёг несколько свечей и встал на молитву, «в скорбях и искушениях творимую», с именем «Вопль к Богородице». Есть в ней и такие слова: «Только сердце моё, бедное человеческое сердце, изнемогшее в тоске по правде, бросаю к Пречистым ногам Твоим, Владычице!» И лишь только произнёс их и протянул руки свои к маленькой иконке, в тот же миг перед внутренним твоим взором, сперва туманно и расплывчато, а затем всё яснее и явственнее, начали развёртываться совершенно необъяснимые, с обывательской точки зрения, образы и пейзажи, в которых нашлось место и незнакомой Наргуль, стоящей на белом песке, и мрачным тварям со свалявшейся шерстью, покрывающей их дряблую кожу, и пузырящейся огненной лаве, откуда они выходили и куда уходили вновь и окружали девушку со всех сторон. «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Еro, и да бежат от лица Его ненавидящии Его», – произнёс ты начальные слова шестьдесят седьмого псалма, даже и не подозревая, что против мрачных тварей слова эти наравне с молитвой Иисусовой и Крестом Господним самое действенное оружие. Вскоре ты и сам убедился в этом, наблюдая, как они, словно трухлявые грибы-дождевики, под ногой превращаются в облачко праха.
Рулады соловьиные возвратили в старое кресло – совершенно измученного и лишённого всяческих сил. И с вопросом, на который не было ответа: что это было? Быть может, я схожу с ума?
Подобное повторились и на следующую ночь и ещё несколько дней, лишь только оставался один и заканчивал молитвенное правило. Только в новых битвах образ девушки каждый раз всё более просветлялся, а враги всё более слабели.
Опасаясь, что видения уже овладели тобою, потрясённый происходящим, ты позвонил знакомому иеромонаху: «Отец Пантелеимон, у меня тут тако-ое… происходит! По ночам с бесами бьюсь». «Только ты силы Божии за свои не принимай», – спокойно ответил иеромонах, словно речь шла о драчке с подвыпившей шпаной.
Ехал к нему потом в Саввино-Сторожевский монастырь с волнением, схожим с фронтовым. Думал, отец Пантелеимон признает его уж если не сумасшедшим, то уж точно каким-нибудь бесноватым. Однако же слушал иеромонах с серьёзностью редкой. «Это испытание действительно редкое, – молвил он в конце разговора. – Принимая его, однако, научись различать помыслы, которые исходят от Господа, от лукавого и от тебя самого».
Почему это всё происходило именно с тобой, человеком, от веры и церкви совершенно далёким? Мало того, фронтовиком, Героем Советского Союза, советником президента, депутатом. То есть прагматиком, далёким от всяческого мистицизма. Откуда взялась эта восточная Роза со своими детьми? Куда исчезли прежние заботы и страсти? Почему вовсе не кремлёвские новости, а молитвы и святоотеческая литература трогают теперь твоё сердце? Отчего оно плачет? И эти простенькие литографии с ликами? Что-то странное и незнакомое происходило теперь в душе, какая-то невидимая, глубинная работа, перемалывающая все прежние взгляды и суждения в газетную труху и воздвигая на их месте нечто незыблемое, светлое, вечное, РОДНОЕ.
А тем временем в жизни восточной Розы начали происходить странные события. Лишь только отреклась она от своих прежних увлечений, лишь только прилепилась сердцем к Герою, началось необъяснимое. Виделись ей во снах дальние и ближние «родственники», уже умершие, которые в один голос убеждали её не связываться с Героем и оставить его как можно скорее. А потом и угрожать начали: не откажешься, детям твоим погибель! Только в хоре этом зловещем услышала вдруг совсем иной, как показалось ей, ангельский голос: «Ты не бойся. Он победит демонов». Только вот Наргуль, за которую ты сражался, Розе не снилась. И спасти уж больше не умоляла. Жизнь её наладилась, а душа пребывала с тех пор в мире.
И имя им – легион! Не видимые затуманенным мирским нашим зрением, входили они в твой дом на обрыве реки словно в страну Гадаринскую. Ночами ты чувствовал их омерзительный запах. Прикосновения шерсти. Стук копыт по кафелю в прихожей. Пылающий взгляд пурпурных зрачков в каморке. Хриплый глас за спиной...
Ты валил их молитвой Иисусовой, словно очередями из ДШК. Жёг напалмом святой воды. Громил динамитом крестного знамени. Порою брань духовная превращалась в настоящий Сталинград. Падали шкафы, крошились стёкла, летала Библия, сердце сжималось в предынфарктной тоске. И так каждую ночь. Девяносто семь дней. Однако Господь не попускает испытаний свыше силы человека и если даёт сражение, то вместе с ним даёт знание и силы для этой борьбы.
Однажды утром Роза испуганно сказала: «Освяти машину. Меня предупредили – ты можешь попасть в катастрофу». Но назавтра уже назначена долгожданная встреча с игуменом Анатолием (Берестовым). И хотя под капотом внедорожника что-то подозрительно и громко стучало, всё же решился отправиться в путь. На крутом подъёме только прикоснулся к педали газа, машина словно с цепи сорвалась. Неожиданно её подхватило, приподняло над землёй, развернуло на сто двадцать градусов и со всего размаха бросило в кювет. Последнее, что ты увидел, – мчащиеся стволы деревьев.
Трещина в тазобедренном суставе, перелом плечевой кости, машина восстановлению не подлежит, сообщили на другой день специалисты по людям и механизмам, – радуйся, что живой. «Слава Богу!» – сказал им в ответ.
Восточная Роза отреклась от магометанства и приняла православие. Крестили её в Алма-Ате с новым именем Иустина. Имя это ещё сыграет свою мистическую роль в жизни обоих.
Шли годы. И наконец-то пришёл тот день, когда Господь привёл тебя в Переделкино, к известному оптинскому старцу Илию. Келья его узенькая, полная страждущего народа со всей России, всех желающих вместить не может, и оттого люди ждут старца по многу часов на улице. А бывает, уезжают ни с чем. Провожатые твои с батюшкой состояли в знакомстве. Так что ждать не пришлось. Предупредили: батюшка – великий молитвенник, ты его о чём-то важном спроси обязательно. Он вышел навстречу в стареньком подряснике. Маленький, согбенный старичок с широким лбом, карим взглядом и снежною бородою. Провожатые ему про кирпичи для строительства, да про хозяйственные хлопоты. Словно не к старцу всероссийскому пришли, а к прорабу. В разговоре этом, отнюдь не душеспасительном, вдруг возникает тугая пауза и кто-то шепчет: «Спрашивай».
Откуда эти мысли взялись? И слова? Словно сами собой родились в твоём сердце. Подошёл к нему, поклонился: «Батюшка, помолитесь за Иустину... И ещё... Есть ли Божья воля на постриг меня в монахи?..» Молчит старец Илий. Прикрыл глаза и забылся в своей молитве. Тихо стало в келье. Только слышно, как за окном заливается песней какая-то птаха. Может быть, он не расслышал? И уже громче: «Так благословите?» И вновь молчание. Только через целую вечность почувствовал на своей голове его тёплую, излучающую райскую благодать руку. И услышал, словно слова эти исходили не от согбенного старика, а гораздо выше его и величественнее. От Того, Кто весь этот мир сотворил. Грозно и торжественно: «Благословляю!» Уходя, старец обернулся и произнёс: «Но сначала – добрый самарянин».
Вспоминая эти его слова и евангельскую притчу о ближнем, ты уже понимал, что таковым является даже не близкий тебе по крови и по духу, но часто человек случайный, чья душа нуждается в твоей любви и милости здесь и сейчас.
Если и есть на свете порченая земля, то Кара-Балта – из их числа. В переводе с киргизского означает «чёрный топор». С одной стороны, сто сорок тысяч гектаров дикой конопли Чуйской долины, куда стекаются наркоманы и контрабандисты со всего мира, с другой – радиоактивный КГРК, секретная прежде промышленная зона, где добывался и перерабатывался уран для Страны Советов. И со всех сторон – мусульманский Кыргызстан. Именно здесь островком оплота Христова затерялось крохотное Архиерейское подворье Казанской иконы Божией Матери. И именно сюда приехал ты на постриг.
Когда выбирали имя для будущего инока, благочинный иеромонах Макарий решил положиться на промысел Божий и написал три записочки с разными именами. Согласовал их с владыкой Даниилом, но в последнюю минуту добавил ещё одно имя – Киприан, подсказанное, должно быть, свыше. Её-то и вытянул ты не задумываясь.
Минувшим летом предпоследнего Героя Советского Союза, ветерана афганской войны, депутата и советника президента России постригли в иноческий чин с именем священномученика Киприана, прежде известного христианскому миру своими колдовскими деяниями, но принявшего в сердце веру в Спасителя благодаря христианке по имени Иустина. Так зовут теперь и восточную Розу.
Не об этих ли чудесах, явленных тебе Господом, думал ты, распластавшись в белой рубахе перед царскими вратами храма в ожидании пострига? Не о том ли, что, оставляя позади прошлую, ветхую свою жизнь со всеми её поражениями и победами, ты ни о чём теперь не жалеешь, поскольку впереди тебя ждёт жизнь новая, полная иных побед и поражений, быть может, даже гораздо более значимых для тебя самого, окружающего мира и вечности? Вечности бесконечной любви!
«Мы же, видяще в тебе таковую Божию силу, вопием ти сице: Радуйся, волшебных козней разрушителю; Радуйся, страшных бесов прогонителю; Радуйся, от тебе же духи злобы, яко дым, изчезают; Радуйся, тяжко мучимых скоро оставляют; Радуйся, от бед и скорбей скоро избавляющий; Радуйся, страдания в радость обращающий; Радуйся, священномучениче Киприане, скорый помощниче и молитвенниче, о душах наших».
(Акафист священномученикам Киприану и Иустине, икос 7)
0
60.00
