ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Фев. 25, 2016

Карнавал — один из важнейших феноменов европейской культуры. Михаил Бахтин в своей великой книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и ренессанса» характеризовал карнавал как вторую жизнь народа, организованную на начале смеха, праздничную жизнь. Исследователь отмечал, что празднество всегда было связано с кризисными и переломными моментами. Смерть и возрождение, смена и обновление — таково мироощущение праздника по Бахтину.

Женский четверг

Хотя карнавальная традиция Кёльна оформилась только в XIX веке, тяжело передать возмущение местных жителей, в котором они пребывали, когда встал вопрос о том, что их главный городской праздник может быть отменен. Об этом заговорили после того, как в новогоднюю ночь произошли многочисленные нападения, сексуальные домогательства и ограбления женщин в центре города. Многие из проходящих по этому делу оказались мигрантами и беженцами. Всерьез вопрос о проведении праздника встал после того, как полиция начала поиски мужчины «арабской внешности», который купил большое количество аммиачной селитры — она могла послужить сырьем для изготовления бомбы. Вскоре любитель селитры сам пришел в полицию, а организаторы карнавала решили во что бы то ни стало провести масштабное празднество, чтобы продемонстрировать силу духа и способность держать удар.

Основные события кёльнского карнавала начинаются с женского четверга. Следующую неделю город полностью парализует безграничное веселье, улицы наполняются толпами одетых в карнавальные костюмы людей, которые демонстрируют удивительную способность напиваться в сопли сравнительно безобидным светлым «Кёльшем».

В четверг женщины в карнавальных костюмах традиционно штурмуют городскую ратушу, получают полную власть над мирозданием и атакуют мужчин: отрезают им галстуки и устраивают прочие шуточные расправы. Все это превращается в грандиозную попойку. После злополучной новогодней ночи, которую теперь называют Rape Night, именно женский день вызывал наибольшие опасения. Власти обещали беспрецедентные меры безопасности: тысячи полицейских и волонтеров, повышенная бдительность и прочее. На практике центр Кёльна напоминал московское метро в час пик: в огромной толпе полицейские вылавливали всех, кто хотя бы отдаленно походил на выходцев с Ближнего Востока, у них проверяли документы и обыскивали. Сложно судить, насколько такие меры могли остановить теракты и массовые нападения, которых так боялись. Невозможно обставить весь город металлоискателями и просканировать всех людей на предмет злого умысла. Это был очевидный вызов собственным страхам, которых за последнее время в Европе накопилось немало.

Пять утра. Я брожу по пустеющим улицам. Перед турецким киоском между припаркованными машинами стоит ангел: лысый мужик с крылышками за спиной и нимбом над головой отливает, пританцовывая в такт звукам уличного оркестра. Навстречу идут две молодые девушки, одетые, судя по невероятно коротким кожаным юбкам и рожкам, в сексуальных дьяволиц. Я интересуюсь, не страшно ли им после Rape Night так поздно гулять по городу. Они заливаются смехом и отвечают, что бояться нечего: карнавал — это святое, и жителей Кёльна не запугать. Не меня же им бояться, в самом деле.

В эту ночь в полицию обратились 22 жертвы преступления на сексуальной почве. По статистике, это вдвое больше, чем обычно.

Вторая Палестина

Сераж Бадра уже год живет в Германии, учит немецкий в Берлине, работает в пригороде. Бывал во Франции, Чехии, Ливане и Турции. Глобальный сириец по местным меркам. Он изучал архитектуру в Сирии и собирается получить магистерскую степень в Германии. Ему нравится в Берлине, но он не знает, где будет жить. Однако совершенно точно знает, что не хочет быть беженцем, хотя и мог бы с легкостью получить такой статус. Это принципиальная позиция.

Сераж родился в сирийском Тартусе в семье палестинских беженцев — у него нет гражданства, а только удостоверение палестинского беженца. Его отца сажали в тюрьму по политическим мотивам. В общем, полный комплект для переезда на ПМЖ.

— Я мог бы быть беженцем, потому что я без страны и национальности. Но я не хочу быть беженцем — жить в хайме, брать деньги у государства. Мне это не надо. Я работаю и учусь. Это очень просто: прийти, сдать отпечатки и получить необходимые документы. Но я не смогу вернуться в Сирию, видеть свою семью — они все там. Если я стану беженцем, я перестану быть свободным. У меня очень много друзей-беженцев, они сидят в лагерях, им нужно спрашивать разрешения по поводу каждого своего шага. Я же могу делать с собой всё, что захочу.

В свободное от учебы и работы время Сераж ходит к сирийским беженцам и на волонтерских началах переводит, помогает с бумагами, поиском жилья — в общем, заботится о соотечественниках. Только вот от самого процесса миграции Сераж не в восторге. Он говорит, что такими темпами тут случится вторая Палестина.

— Я думаю, сирийцы не вернутся в Сирию, потому что их дома разрушены и им просто некуда идти. Они будут строить новую жизнь тут. Большинство беженцев действительно нуждаются в защите: они из восточной Сирии, а она под властью ИГИЛ. Есть и люди, которым просто хочется жить в Европе, поэтому они приехали сюда — таких процентов 30%. Большая проблема заключается в том, что беженцы не имеют никаких контактов с внешним миром. Они ничего не знают о Европе и о том, как здесь живут. Восточная часть Сирии сильно отличается от западной. Я жил в западной Сирии, и там у нас была нормальная жизнь, как здесь. И когда ребята с востока видят местных девушек, у них просто культурный шок. Большинство людей, которые прибыли сюда, не могут жить как европейцы. Их дети — возможно, но они — нет. У них другое мировоззрение, другие ценности.

Мы долго говорим с Серажем. Он регулярно бывает у своих друзей из лагеря, и как бы это досадно ни звучало, подтверждает многие стереотипы, неприятные для толерантного европейского слуха. О том, что европейских девушек в коротких юбках многие представители арабского мира воспринимают как «сучек для того, чтобы трахаться». Конечно, Сераж оговаривается, что речь не идет обо всех, но есть люди, которые так думают. И он считает, что новогодние события в Европе вполне могли иметь спонтанный характер, потому что этого можно было ожидать.

— Это правда, что многие беженцы просто сидят без дела, и это меня очень злит. Я видел очень много таких людей, которые говорят: «Мы не хотим работать, нам дадут деньги и всё, что нужно», — передразнивает Сераж. — Ну вы тупые, что ли? Вы в Европе, работайте, делайте свою жизнь лучше. Я знаю и многих, кто активно изучает язык, ходит в университет. Они молодцы. А те, кто ничего не хотят, в итоге делают хуже всем беженцам. На них смотрят и говорят, что все сирийцы такие. Но это не так. А еще некоторые беженцы только говорят, что они из Сирии. На самом деле они из Ливана, Алжира, Афганистана. Я видел много видео, и мои друзья из лагеря говорят, что они видели африканцев, которые говорили, что приехали из Сирии. Они просто выбрасывают документы и представляются сирийцами.

Сераж не верит в интеграцию и говорит, что арабский мир будет просто соседствовать с европейским. Потому что они разные. Он с иронией относится к европейскому образу жизни (работать-работать-работать, а потом пить-пить-пить) и считает, что европейская толерантность обусловлена тем, что европейцы имеют очень слабое представление о том, что такое Сирия и вообще Ближний восток.

— Мои знакомые обычно удивляются, когда узнают, что я из Сирии, они говорят, что я похож на обычного европейца и не похож на таких сирийцев, как они их себе представляют, — говорит Сераж и убегает на поезд, чтобы оставшуюся часть дня работать-работать-работать.

Отпадающие табу

Пока в Кёльне шёл карнавал, в Дрездене тоже проходили культурно-массовые мероприятия. 6 февраля там собралась многотысячная акция организации ПЕГИДА (Европейцы-патриоты против исламизации Запада). За последнее время ПЕГИДА и консервативная партия «Альтернатива для Германии» (AFD) набрали существенный вес. AFD неожиданно успешно выступила на выборах и получила мандаты, ПЕГИДА смогла собрать антиисламские митинги во многих городах Европы. Чувствительные ко всякого рода правым поворотам немецкие эксперты считают, что это свидетельствует о тревожных общественных трансформациях. Но подъем правых — это только один из маркеров изменений публичной сферы.

— С середины прошлого года мы наблюдаем постоянное изменение дискуссии, снимается всё больше табу, — рассказывает репортер «Шпигеля» Мориц Гатманн. — Если прошлым летом кто-то увязывал беженцев с террористами, не то чтобы его сразу выгоняли из комнаты, но это считалось недопустимым, популизмом, это считалось необоснованным. Тогда у всех был энтузиазм по поводу того, что весь мир смотрит на Германию и больше не считает нас нацистами. Мы — передовая страна, которая приветствует беженцев. Все радовались и не хотели потерять эту моральную позицию. Нам было очень хорошо. А потом случился Париж, и стало понятно, что некоторые из этих террористов свободно передвигались по Европе. Больше такого табу уже не было. Потом актуализировалась дискуссия на тему что будет с нашим обществом, если в него вольется миллион или два миллиона беженцев. Германия — очень либеральное государство: все привыкли к тому, что у нас есть гей-парады. И вот приезжает миллион людей, на родине которых за такое отрубают голову. После Нового года это табу тоже отпало. Я считаю, что это очень хорошо для нашего общества, что эти табу снимаются.

— Есть положение кодекса журналистики — не публиковать национальность человека, совершившего преступление, — говорит аналитик и публицист Феликс Рифер. — Это добровольный кодекс, но ему всегда следовали. Нет разницы, какая национальность. Если человек бандит, он бандит. Какая разница, что у него за происхождение? Но после кёльнских событий всё изменилось. Люди требуют, и журналистика это делает: если марроканец украл или изнасиловал, то пишут, что это был марроканец. Насколько это дальше это зайдет — неизвестно, но сейчас общество требует. Я думаю, это правильно. Если мигранты насилуют — надо так и говорить. Чтобы ситуация представлялась такой, какая она есть, а не такой, какой её хочется видеть. И чтобы никто не мог её использовать. После массовых нападений в Кёльне общество стало более критичным. Оно не потеряло толерантность, но потеряло наивность. Это главное. Люди до сих пор гостеприимны, но уже опасаются.

— Если раньше каких-то людей из ПЕГИДы и прочих организаций приглашали на ток-шоу, чтобы посмеяться над ними, то сейчас это сухой аналитический взгляд на вещи, — продолжает Мориц Гатманн. — Сейчас считается нормальным задаваться вопросом, а хотим ли мы интегрировать этих людей. Понятно, что там, откуда они, идет война, но это не означает, что мы их должны оставить здесь навсегда. Идет дискуссия: если человек приехал, то можно ли ему привезти семью? Потому что если у полумиллиона из приехавших есть семья из пяти человек… Говорится откровенно о проблеме насилия в отношении женщин. Был случай, когда в какой-то бассейн не пускали. Если бы это еще полгода назад произошло, поднялся бы такой ураган дерьма, что всю Германию бы завалило. Но сейчас об этом пишут в газетах. И пишут в том ключе, что в этом бассейне есть проблема, и хозяева пытаются с ней справиться.

По словам Феликса Рифера, миграционный кризис сегодня становится одним из главных способов добывания политическим очков. Еще недавно партия АFD активно боролась с евро, теперь они отошли к политике миграции и на этом выросли до 10%. Для правых в Германии это огромный скачок. Но если сравнить с французским «Национальным фронтом» Ле Пенн (30%), то становится понятно, что в Германии еще всё спокойно. Мало кто признает в немецких правых действенную политическую силу, поскольку их активность чаще всего напоминает реактивную одноходовку, обеспечивающую успех только в краткосрочной перспективе.

— Сегодня тем, кто чересчур громко кричит: «Refugee welcome», говорят: «Давайте вы не будете такими уж наивными». На это повлияли несколько факторов, — считает Рифер, — Было слишком много людей в короткое время — это уже ощущается. Когда всё только начиналось, проблем не было. Но когда начали использовать спортзалы для размещения мигрантов, это уже касается твоей личной жизни: ты не можешь пойти на футбол. Потому что там люди живут. Это касается уже лично тебя — это не то же самое, что просто отдать свои старые джинсы тому, кого ты даже не видишь. Люди думают, что будет дальше.

Мориц Гатманн полагает, что в Германии неминуемо должна измениться политическая ситуация: «Мы видим, что две главные партии в коалиции. Это уже проблема для демократии. Тогда появляются радикальные организации. В ситуации с беженцами больше вообще никакой оппозиции нет. Зеленые, левые и все, кто остались, на стороне Меркель». Таким образом Гатманн объясняет и рост правых организаций, и пока еще не сильный, но все же бунт у христианских демократов Меркель. Их главное отличие от социал-демократов состояло в том, что они были гарантами безопасности. Но когда общество перестало чувствовать безопасность, их козырь оказался крыт.

— Главный аргумент против тех, кто не одобрял политику «Refugees welcome», звучал так: «У нас же был Гитлер», — говорит Гатманн, — Мы должны показать, что мы больше не нацисты. Это постоянно появлялось в СМИ, и меня это очень задевало. Если мы будем вести разумную политику, которая основывается на аргументах, что полезно для общества, а что нет, сколько нужно принимать и где предел — это не продолжение политики Гитлера и не расизм. Это нормальная государственная политика. Мы хотим быть гуманнее всех. Долгое время у нас просто не было внешней политики. Мы, как говорилось, были экономическим гигантом и политическим карликом. И только последние годы мы видим, что Германия становится самостоятельной, играет роль в урегулировании украинского кризиса. Но мне кажется, сейчас многие скучают по той позиции Германии, когда мы не участвовали в геополитических играх, а были просто немцами, работали и никого не хотели захватывать.

Во многом внутренние проблемы Германии обусловлены внешним контекстом: далеко не все страны ЕС хотят сотрудничать по миграционным вопросам, а только строят заборы и восстанавливают на границах паспортный контроль. В итоге четыре основы Евросоюза — свобода перемещения товаров, услуг, рабочей силы и капитала — оказались под угрозой.

— Чтобы правильно понять Меркель, нужно учитывать, что она не говорила, что мы примем всех беженцев, — подчеркивает Феликс Рифер. — Она такого не говорила. Она видела, что большое число людей было в опасности из-за войны, и 70% общества одобряли её действия. Но идея состояла в том, чтобы принимать беженцев не только в Германию, но и в другие страны Евросоюза. Однако в таких странах, как Польша, к власти пришли правые и крайне правые партии. И сейчас они просто пытаются получить политические или финансовые дивиденды. Я не думаю, что они всерьез хотят сломать Евросоюз.

Германия надеялась, что другие страны будут вести себя, как она, но этого не произошло. Мориц Гантманн говорит, что политическая тенденция последних нескольких лет как раз и состоит в том, что многие европейские государства ставят свои интересы выше интересов ЕС. Германия апеллировала к тому, что нужно вместе решать проблему. Но приверженность национальным интересам и вопрос беженцев раскалывают Евросоюз. Неудивительно, что в условиях европейской недоговоренности вовне обнаруживается и главная угроза — российские СМИ и «рука Кремля».

— Немецкие СМИ беспокоит, что российские коллеги пишут о Германии. Вся эта кампания вокруг 13-летней Лизы из русскоязычной семьи подавалась как часть гибридной войны против Германии, как часть информационной войны, целью которой является свержение Меркель. Все ссылаются на опыт Украины, против которой, по их мнению, Россия вела гибридную войну, — рассказывает Гатманн, много бывавший на Украине, в том числе в Донбассе. — Очень много говорится о том, что та же ПЕГИДА и AFD, хотя доказательств ни у кого нет, финансируется из России. Я этого не исключаю, потому что Национальный фронт получил кредит в 9 млн евро от First Czech Russian Bank. Но сейчас говорят про пятую колонну Путина в Германии. Естественно, в нее вписывают АФД, ПЕГИДу и другие. Мы пошли тем же путем, что и российские СМИ. Чтобы стать пятой колонной, достаточно поехать на какой-нибудь конгресс националистов в Санкт-Петербурге. Или сходить на встречу с российским послом. Я просто в ужасе, потому что всё это маневры для того, чтобы отвлекать внимание от того, что в Германии есть проблема. Если немецким журналистам так нравится говорить о гибридной войне, пусть поедут в Донбасс. Там действительно война, гибридная или не гибридная, но война.

Интеграция, фрустрация и тихие голоса

Ситуация в Германии действительно изменилась, когда теория миграции соприкоснулась с практикой. Одно дело — когда медиа транслировали знаменитую фотографию утонувшего мальчика-мигранта на пляже фешенебельного отеля, и это вызывало вполне однозначную эмоцию. Но совсем другое — когда миллион человек, которым сердобольные европейцы собирали еду, одежду и деньги, оказались внутри социума. На практике получилось, что общество слабо подготовлено к приему гостей не только институционально (огромные очереди, нехватка штатного персонала, затягивающееся оформление документов и другие нюансы), но и морально. О беженцах много слышали, но о том, как и чем они живут в Германии, известно не слишком много.

Василий Мельниченко — художник и галерист из Омска. На родине у него были проблемы и с ФСБ, и со Следственным комитетом, и с чувствами верующих. В итоге полгода назад он перебрался в Берлин и открыл там небольшую школу-студию. Он говорит, что мог выбрать путь политического иммигранта, но решил стать бизнес-иммигрантом. Сейчас он разрабатывает новый проект, в рамках которого будет осмыслять свой опыт переезда в другую страну.

— Недавно приехавший мигрант отличается от гражданина тем, что у него нет голоса. Во-первых, речь идет о выборах, о включенности в демократический процесс. Во-вторых, твой язык не дает тебе никаких преимуществ. На своем языке ты можешь быть прекрасным интеллектуалом, ученым, но здесь ты лишен языка. И даже если обладаешь какой-то подготовкой, всё равно ты вне контекста нюансов, по которым определяют, свой ты или чужой. Идея проекта состоит в том, что я иностранец, у меня нет голоса — помогите мне его обрести. Я планирую сидеть с такой табличкой в разных районах Берлина и документировать реакцию людей, насколько они готовы потратить на меня время, научить чему-то. Это будет видео и анализ, чему меня научили и в каких районах. Таким образом, у меня должна сложиться карта Берлина. Он четко поделен на районы: есть буржуазные и успешные, есть турецкий, есть бедный, есть Марцан — там выходцы из России. Понятно, что везде немецкий, но разный немецкий — везде свой выбор тем, свои обороты и выражения. Получится такая карта и социальный анализ.

Помочь беженцам обрести свой голос — эта идея проекта Боряны Ивановой, документалиста и автора проекта Refugee Voice. Боряна живет 11 лет в Германии, недавно она бросила корпоративный сектор и работу «только ради денег», и начала заниматься проблемами беженцев.

23-летний дантист из Дамаска. Участвовал в демонстрациях, любил хип-хоп, учился в университете, но после того, как студенческих активистов начали прессовать, бежал через Турцию в Европу.

17-летний афганец не хотел выбирать, на какой стороне — ИГИЛ (организация, запрещенная в ряде стран, в том числе России) или Талибан — ему убивать людей. Его отца похитили, а он бежал в Европу, потому что ему не хотелось умирать ни за одну из террористических группировок.

Молодая сирийская преподавательница английского потеряла работу, из-за войны бежала в Европу и теперь невероятно рада возможности спокойно ездить на велосипеде.

Подробных историй у Боряны Ивановой чертовски много. Она считает, что мало кто понимает реальную глубину проблемы интеграции беженцев в европейское общество. Просто потому что с ними никто не разговаривает.

— Все говорят о беженцах, но никто не был беженцем и не понимает, что им на самом деле нужно и чего они хотят. Медиа рисуют эту картинку только в черно-белых тонах: либо миграция — это плохо (они террористы, они будут сидеть на социальных пособиях), либо хорошо (давайте будем гостеприимны, соберем одежду и еду бедным беженцам). Но люди не понимают, что многие беженцы не такие уж и бедные, у них есть одежда, им не нужны вещи. Прежде всего им хочется быть понятыми. Сложно судить о всей Германии, но в Берлине с этим большой прогресс. Большое количество волонтеров работают с беженцами, помогают им интегрироваться. Недавно я говорила со знакомыми девушками из Сирии, и они сказали, что самым счастливым моментом для них здесь было открытие класса йоги и танцев для беженцев.

Из документального онлайн-проекта Refugee voice постепенно перерос в офлайн, Боряна стала устраивать для беженцев ужины и различные мероприятия. Она считает, что пока интеграция проходит со скрипом.

— Я не верю в полную ассимиляцию беженцев, но верю в интеграцию. После многих лет в Берлине я не стала большей немкой, чем была. И я не хочу становиться немкой. Мне кажется, в ожидании, что неевропейцы вдруг полностью изменятся и станут как европейцы, есть какие-то двойные стандарты. Если мы посмотрим в прошлое, то Германия очень плохо занималась интеграцией мигрантов 1960-1970-х годов. Мне кажется, это здорово, что она согласилась принять всех этих беженцев. Но это и большая ответственность — как они будут интегрированы? Общество не может сказать: «Дорогие беженцы, мы сделали вам одолжение и приняли вас. Теперь интегрируйтесь». Это работа общества. Пока что я не вижу, как немецкие институты занимаются интеграцией беженцев. Большая работа делается энтузиастами, волонтерами, но не государством. Мы должны дать беженцам шанс на интеграцию, принять их. Но, конечно, это не только дело государства и волонтеров, но и самих беженцев. Когда я прихожу в лагеря временного содержания, я вижу большие группы людей, которые проводят там всё время, говорят на своем языке. Они ненавидят свою жизнь, страдают и ждут, когда кто-то их подтолкнет и мотивирует. А кто-то идет изучать язык, участвует в волонтерских инициативах. Когда мы устраивали ужин и нам нужно было два повара, было по 15 кандидатов на каждую позицию.

На крыльце центра помощи беженцам в Берлине стоит Мори. Он приехал из Ирана и ждет получения статуса беженца. Он кинематографично курит и задумчиво смотрит перед собой. Мори не очень распространяется, почему он приехал в Германию и что угрожало его жизни на родине, но твердо намеревается тут остаться. Тишину нарушают неожиданные крики небольшой, но очень голосистой толпы — эти звуки напоминают восточный базар. Мори улыбается и покачивает головой.

— Арабы — шумный народ, никак не уяснят, что немцы этого не любят. Тут надо тише быть.

Два сценария

Спустя полгода после первого масштабного наплыва беженцев Евросоюз так и не пришел к консенсусу об их справедливом распределении. Так недавно Австрия одобрила пакет квот на прием беженцев до 2019 года: 37, 5 тысячи человек в 2016 году, 35 тысяч в 2017-м, 30 тысяч в 2018-м и 25 тысяч в 2019-м. Аналогичное решение сейчас лоббируется в Швейцарии — там планируется квота в 25 тысяч. Такой подход не идет на пользу коллективному решению проблемы беженцев. И пока общеевропейский консенсус не достигнут, правые организации и консервативные медиа сгущают краски, а некоторые занимаются откровенными вбросами и производством фейков.

Директор исследовательского центра RUSMPI по изучению миграционных процессов Ольга Гулина считает, что этот кризис не безвыходен, а паника накручивается людьми, которые просто не владеют цифрами и не работают «в поле».

— Разрешить кризис — это вообще не проблема, — говорит Гулина. — Посмотрите, население европейского союза — это более 500 млн человек. Принять 1 млн гуманитарных мигрантов или 0,25% от общего состава населения — это вообще не вопрос. Вопрос в том, что мы не можем договориться, как их расселять. У нас есть три группы государств: одни говорят, что вообще принимать не будем — это центральная и восточная Европа (Польша, Венгрия, Чехия). Другие говорят: «Ну не знаем, мы посмотрим» — такие, как Дания и Австрия, Швейцария. И третья группа (Голландия, Германия, Франция) говорит, что если мы вместе возьмемся, то легко разрешим проблему, а такие государства, как Австрия, только всё усложняют. Если бы это перешло с национального уровня на европейский, то перестало бы быть проблемой.

По прогнозам директора RUSMPI, существуют два основных сценария развития ЕС, и критическая дата разрешения — это начало весны:

— Если договоримся на уровне ЕС, то трансформируется Дублин-3 — это соглашение о том, что мигрант получает убежище в той стране, первую границу которой он пересек. Такой расклад создает серьезную нагрузку на среднеземноморские страны: Италию, Грецию и так далее. Этот Дублин-3 уже умер, он не работает. Понятно, что Шенген будет трансформироваться, но если мы договариваемся до наступления весны, то ЕС сохраняется в том виде, в котором он есть. Если нет, то, по прогнозам шефа «Фронтекса», к лету мы получим еще один миллион гуманитарных мигрантов, которые будут рваться через границу. Поэтому позиция Австрии по выделению квот и позиция восточных государств никого не принимать усиливают нагрузку на Германию и Швецию – стран-реципиентов гуманитарных мигрантов. Еще Хельмут Шмидт в своей последней книге писал, что у ЕС очень много угроз. И одна из них в том, что у нас слишком демократичный порядок. У каждого государства появляется какая-то доминантная власть в какой-то период времени. Он говорил, что это плохо, потому что один маленький кризис, кто-то не сможет договориться, и некоторые страны отпадут. Но останется внутреннее ядро государств, которые сумеют договориться. Если до весны не договорятся, и поток мигрантов оправдает ожидания «Фронтекс», то старушка Европа — Германия и Бенилюкс — договорятся. До середины весны станет понятно: мы либо договариваемся, либо идея ЕС трансформируется настолько, что остается только ядро. Внутри этого ядра будет действовать и свобода границ, и отсутствие паспортного контроля.

Существует масса прогнозов и подсчетов, в соответствии с которыми эрозия Шенгена принесет огромные убытки. Также экономическая теория указывает и на то, что мигранты — это в целом выгодно и полезно для государства едва ли не со всех прагматических и поддающихся подсчету точек зрения.

— Год назад Филипп Леграйн, экономический советник президента Еврокомиссии Барросо написал колонку в New York Times. Она называлась «Откройся, Европа!» (Open up Europe!). Он посчитал, что прием и обсутройство 10% новых мигрантов, в том числе беженцев, в странах ЕС, приведет к снижению долгового бремени на каждого европейца в сумме 2,3 тысячи евро, — рассказывает Ольга Гулина. — Нам люди нужны. Но какие? Понятно, что в необразованных людей нужно будет много вкладывать, в язык, в квалификацию. Поэтому сегодня всё сводится к трем пунктам: установить контроль на внешних границах, найти пути взаимодействия с Турцией, чтобы она ужесточила контроль и ответственность за незаконную деятельность перевозчиков мигрантов (канцлер Меркель выступила с инициативой совместного патрулирования, участия немецких технических служб в обустройстве и обеспечении нужд мигрантов в лагерях для беженцев). Второе — договориться на уровне ЕС, а не отдельных стран, как это делает Австрия и хочет Швейцария. Нам нужна общеевропейская стратегия. «Дублин» не работает, и надо понять, как мы их расселяем. И третье — убежище получат не все. Гуманитарное законодательство Германии будет ужесточено: страны Магреба, в том числе Алжир и Марокко, станут считаться безопасными. Такую концепцию нужно распространять на Евросоюз и расширять список безопасных стран, жителям которых будет даваться статус беженца только в действительно экстренных случаях. Иногда ответ на просьбу об убежище должен быть «нет». В своей последней колонке в New York Times известный болгарский политолог Иван Крастнев написал: «Бывают кризисы, которые нужно просто пережить, с ними не нужно справляться. Нужно просто выстоять и пережить». Вот миграционный кризис нужно просто пережить всем вместе, и это уже будет победа.

Розовый понедельник

Ангела Меркель сидит в позе роденовского мыслителя и хмурится. Надпись «Меркельхолия». Ангела Меркель — щелкунчик, она разгрызает крепкие орешки — проблемы интеграции беженцев. Путин, Ким Чон Ын и Асад претендуют на нобелевскую премию мира. Кёльнские карнавал — это всегда сатира, ожившая общественно-политическая газета. По извилистым улицам города проносят огромных кукол, изображающих политиков, люди встречают их одобрительными криками или злобным улюлюканьем и смехом. Это тоже один из уровней публичной дискуссии, способ отрефлексировать произошедшее за год. Это очищение через смех.

Карнавал — всегда праздник достатка и плодородия. В это время никто не остается голодным и без подарков. Характерная особенность кёльнского карнавального шествия в том, что с огромных повозок и из маленьких набедренных сумок, из гигантских коробок и мешков в толпу высыпаются тысячи конфет, шоколадок и прочих сладостей. Этот сахарный дождь уравнивает всех. Сирийские дети шныряют между ног и набивают полные карманы упавшими на землю шипучками. С ними соперничает дородная немка — она забила уже все пакеты, карманы и теперь складывает добычу в капюшон. Беженец, у которого только что проверили документы полицейские, ловит конфеты и кидает в коляску совершенно незнакомого ребенка, которая припаркована по соседству. На человека-картошку фри и его друга человека-банана летит целая коробка сладостей — никто не может удержать её в руках, и содержимое разлетается по земле. В этот день все — от чиновников до бомжей, от беженцев до националистов — выстраиваются по траектории карнавального шествия и во всё горло кричат «Kamelle» — на кёльнском диалекте это значит «сладости». Возможно многие вообще не знали ни одного слова ни на немецком, ни на кёльнском. Но после розового понедельника вряд ли кто-то забудет kamelle, ведь, как показывает практика, любовь к бесплатным сладостям — это та базовая ценность, которая объединяет и уравнивает абсолютно всех вне зависимости от политической позиции, этнического происхождения и визы в паспорте.

Одна из главных повозок этого карнавала — Мать Колония (от первоначального латинского Colonia Claudia Ara Agrippinensium). Она в слезах, а перед ней лежат большие очки с разбитыми розовыми стёклами. Толпа неоднозначно встречает эту повозку, с каким-то странным ропотом — все понимают, о чем идет речь. Но вот кто-то кричит «Kamelle» и на толпу обрушивается шквал шоколадок — люди ликующе орут и хватают добычу. Не зря говорят, что сладким можно заесть своё горе.