«Побывав в Америке, Высоцкий только на нелегальных концертах за неделю заработал больше, чем за тридцать лет концертной деятельности в СССР! По словам Володи, в США ему за одно появление перед эмигрантами платили три тысячи долларов.... Нью-Йорк Володя воспринял как сказочный город XXI века, где человек свободен, и вернулся домой с мечтой поехать туда надолго», — вспоминает друг и администратор Владимира Высоцкого.
С Володей я познакомилась еще до того, как он пришел на «Таганку», он был тогда студентом Школы-студии МХАТ, — рассказывает Эмма Диннерштейн. — Мы вместе бывали в артистическом кафе напротив Художественного театра. Студенты выбегали туда в перерыве между занятиями. Как они говорили, «на рюмочку кофе». Честно говоря, большого впечатления Высоцкий на меня тогда не произвел. Небольшого роста, с виду — обычный парень... Я только начинала свою «карьеру» заведующей клубом и готовила в ДК при Бауманке мероприятие под названием «Молодые — молодым»: студенты театральных вузов делали программу для студентов-технарей. И вот мой друг, литературовед Лева Шилов, говорит: «Ты знаешь, есть очень интересный парень. Поет под гитару песни собственного сочинения. Не знаю, правда, понравятся ли они тебе — уж очень необычные. Но вообще он способный. Его зовут Володя Высоцкий». Я удивилась, говорю: «Да я отлично его знаю. Но разве он поет? Надо же… Хорошо, вот только согласится ли он? У нас за выступление платят всего 9 рублей 80 копеек». — «Конечно, согласится! — заверил меня Шилов. — Для него это большие деньги — почти 10 рублей!» Володя действительно согласился с радостью. Для него это была солидная подработка — к его 30 рублям. Так началось наше сотрудничество, растянувшееся на двадцать лет...
На концерте Высоцкого студенты устроили Ходынку
Когда я организовывала первые выступления Володи, это был еще «не тот Высоцкий». У Володи ведь не сразу появилось громкое имя, народ узнавал о нем постепенно и передавал информацию о новом поэте по сарафанному радио… И начиналось все даже не с выступлений в различных НИИ, а с «квартирников». У кого-нибудь дома собиралось человек пятнадцать, и каждый из нас скидывался по рублю. Эти 15 рублей отдавались Володе, который к этому времени уже работал в Театре Пушкина, но получал там совсем мало, потому что почти ничего не играл.
Кроме гонорара на «квартирниках» полагалось и угощение — довольно скромное. Выручали «заказы», которые мне полагались как заведующей клубом. Помню, один раз мне дали 400 граммов сыра, и я от радости не знала, как их распределить. Казалось, что это так много и так изысканно! Бутерброды с сыром в 60-е считались вполне достойным угощением. Водка ящиками на «квартирниках» отнюдь не выставлялась, мы вообще мало пили. И Высоцкий тогда большого интереса к алкоголю не проявлял, порой отказывался даже пригубить.
Знаю, сейчас только и обсуждают Володины загулы… Но это реалии разве что последних его лет, хотя я сама и в то время его ни разу пьяным не видела. На концерты Высоцкий всякий раз являлся в форме. Еще рассказывают, что он был алчный, требовал по 500 рублей за выступление. Ну, не знаю… Со мной, для НИИ, он работал исключительно через кассу и по стандартному тарифу. А были случаи, когда вообще выступал бесплатно. Причем это был уже «тот самый» Высоцкий. Я звонила, говорила: «Володя, вот так вот надо!» И он приезжал. Конечно, был немного недоволен: «Плохо, что не заплатят… Ну, раз надо, значит, надо». Он же понимал, что там полторы тысячи инженеров его как Христа ждут. Ведь что только не творили!
Одна моя знакомая, мать двоих детей, доктор наук, которой не досталось билета, полезла в зал по водосточной трубе… Еще была громкая история на концерте в МГУ, где случилась настоящая давка. А все дело в том, что студенты размножили билеты на копировальной машине, и их оказалось в три раза больше, чем могла вместить самая большая аудитория. В результате толпа не попавших на концерт зрителей выломала двери и хлынула в зал. Это напоминало Ходынку, которая не повторилась только благодаря самообладанию Высоцкого. Он властным криком остановил народ и спокойно предложил уже сидящим в аудитории потесниться, подождал, пока студенты рассядутся. А так жертв было бы, конечно, не избежать…
С Володей всегда было как на пороховой бочке. Бывало, прямо во время концерта ко мне подходил какой-нибудь парторг и говорил: «Сворачивайтесь! У нас через 15 минут в этом зале партсобрание». Это означало, что концерт запрещен. Понимая, что нужно тянуть время, я что-то начинала возражать... Пока мы препирались, глядишь, Володя уже пять песен и исполнил. Он в таких случаях умел очень быстро брать темп, барабанил просто без перебоя... Конечно, меня постоянно таскали в партком. В любой момент могли уволить к чертовой матери. Не говоря уж о том, что в Уголовном кодексе существовала статья — для таких, как я, работников культуры. Несколько провинциальных администраторов за концерты Высоцкого действительно пострадали, их просто посадили… Нам же в Москве постоянно давали подписывать какие-то бумаги, что мы, как директора клубов, не будем организовывать концерты следующих лиц — список прилагался. В него входили Высоцкий, Окуджава, Галич, Ким… То есть все мои друзья! Те самые люди, которым я постоянно организовывала концерты, несмотря ни на что.
У Марка Розовского есть пьеса «Концерт Высоцкого в НИИ» (по ней он сам поставил фильм «Страсти по Владимиру»). Одна из героинь — культуролог Эра Георгиевна — написана с меня, да и весь сюжет Марк от меня узнал. Придумать такой идиотизм, который там творился, было невозможно! Концерт действительно запретили под предлогом, что Высоцкий не член всевозможных союзов. «Толстой и Чехов тоже не были членами!» — отбивалась я… Но отследить и запретить все концерты они не могли. В те времена было много институтов и предприятий, где мечтали увидеть таких «деклассированных элементов», как Высоцкий или Окуджава.
На подобные неофициальные «междусобойчики» власть как бы закрывала глаза. Ну а мы, организаторы этих концертов, были единственным связующим звеном между артистом и народом… Во время выступлений делались те самые магнитофонные записи Высоцкого, которые потом расходились в народ. Выпустить пластинку официально для Высоцкого, которого распевала вся страна, было почти невозможно. У Володи первый миньон, маленькая мягкая пластинка, вышел только в 1968 году. Даже на пике славы он для государства по-прежнему оставался в статусе «а ты кто такой?!» (было у нас такое образное обозначение артистов без званий, без наград, без постов, но при этом безумно популярных в народе).
Помню, в 1977 году во МХАТе праздновалось 50-летие Ефремова. Поздравлять от «Таганки» туда послали Филатова и Высоцкого. Только вот вряд ли они сильно порадовали юбиляра этим поздравлением. Сначала Филатов, известный своими едкими эпиграммами, прочел стишок. «Эту Чайку, эту грустную птицу, / Надо с занавеса снять и со зданья. / И взамен ее пришпилить страницу / «Протокола одного заседанья». «Протокол одного заседания» — так называлась производственная пьеса Гельмана, очень талантливая, но все-таки, по понятиям «таганцев», «номенклатурная». Таковы были пожелания партийного начальства. Потом вышел Высоцкий и спел очень пронзительную песню: «Спектаклям МХАТа рукоплещут ложи. / А мы — без ложной скромности, без лож». Когда-то сам Ефремов во главе «Современника» издевался над старым МХАТом. А теперь актеры бунтарской «Таганки» смеялись над Ефремовым, возглавлявшим главный театр страны. Театр, обласканный властью, но, по мнению некоторых, лишившийся чего-то живого, искреннего...
При этом в кассу опальной «Таганки» очередь стояла круглосуточно. Желающие купить билет приходили вечером и утром, отмечались у дежурных, причем в течение месяца! Если хоть раз не пришел, не отметился — вылетаешь из списка. Леонид Филатов, Валерий Золотухин, Владимир Высоцкий — в общем, все, кто работал на «Таганке», были как космонавты, просто народные герои. Спектаклей у них было по тридцать в месяц, практически каждый день. Но даже через Высоцкого я не могла достать туда билеты. Правда, однажды мне самой довелось распоряжаться целой пачкой на спектакль Театра на Таганке.
Дело было так: я пришла к Любимову в кабинет и сказала: «Юрий Петрович, студенты не могут попасть к вам, им некогда стоять в такой очереди. Разрешите вашим ребятам сыграть в будний день в 12 часов дня дополнительный спектакль в нашем ДК». Любимов усмехнулся: «Ничего себе замашечки! Как вы плохо обо мне думаете...» Я долго его уговаривала, просто отказывалась уходить, не получив согласия. В конце концов, уже не зная, как закончить разговор, он стал сдаваться: «Ну, так на чем мы порешили?» — «Я думаю, вы согласились». Любимов рассмеялся... Но я и не представляла, что теперь-то начнется самое сложное. Ведь у меня на руках оказалась пачка заветных билетов. Пачка! А желающих все равно было раз в сто больше. Если я кому-то вынуждена была отказать, то для смягчения ситуации предлагала: «Зато бесплатно проведу вас на выступление Окуджавы…» К тому времени помимо Высоцкого я стала организовывать и концерты Булата, которого тоже знала с тех времен, когда это был «еще не тот Булат».
У Булата Окуджавы постоянно менялись Музы
К Окуджаве нужно было сначала привыкнуть. Он вместе с Андреем Вознесенским, Беллой Ахмадулиной и Женей Евтушенко приходил на литературные среды в музей Маяковского — там мы все и познакомились. Вот только Андрей, Белла и Женя кто в институте, а кто в десятом классе школы учились. А Булат-то был взрослый, очень серьезный человек. Его манера исполнения была непривычной, новой… Как это ни странно, по-настоящему я оценила его песни, только услышав их в записи. С Булатом концерты получались даже опаснее, чем с Высоцким. Почему-то ему вечно задавали вопросы из зала про Солженицына. Мол, знакомы ли вы с ним и как относитесь. И Булат охотно отвечал: «Да, знаком. Очень хорошо отношусь. Талантливый, удивительный человек…»
Я его сколько раз просила: «Булат, да не отвечай ты на такие вопросы. Просто откладывай записки про Солженицына в сторону. Это может быть провокация!» Ведь Солженицын был для власти как красная тряпка для быка, одного моего знакомого арестовали за то, что нашли у него в рабочем кабинете самиздатовский «Архипелаг ГУЛАГ». Но Булату все было нипочем. Он, кажется, вообще не понимал, почему он не должен отвечать на такой простой вопрос... Совсем не умел лукавить, оттого-то и вылетал из редакций, терял работу за работой, постоянно нуждался в деньгах.
Помню, как его исключали из партии. Мы с друзьями хотели присутствовать на этом судилище, но нас выставили оттуда вон. Я успела перемолвиться словом с Беллочкой Ахмадулиной: «Белла, нас не пускают!» — «Эммочка, как бы ни кончилось, я вам позвоню!» В 12 часов ночи она мне действительно позвонила и сказала: «Булата исключили». А утром я созвонилась со своими друзьями-учеными в Дубне. Там был большой Дом культуры. Говорю: «Слушайте, ребята, вам так повезло, у Булата есть свободный день, он может у вас выступить!» Они ошалели. «Да ты что? В любой день! Любое мероприятие отменим!» Я — к Окуджаве: «Булат, меня одолели ученые. Очень хотят, чтоб ты у них выступил». — «Но как? Теперь? После всего?» — «Они все знают! Им все равно!» На самом деле ничего они не знали.
Они сутками сидели со своим этим синхрофазотроном и вообще не интересовались, что творится во внешнем мире. Но Булата они любили и ценили. И такой получился концерт — до трех часов ночи! А потом был еще роскошный банкет с черной икрой. Словом, мы сумели смягчить Булату удар. А очень скоро партия отменила решение и его восстановили. Потому что начались письма от коллег, такой вой поднялся, такой шквал защиты... Как тогда говорили, «ненужный шум». И мне приятно думать, что это произошло не без нашего, его друзей, участия.
Мы крепко сдружились. С некоторых пор у нас появилась традиция: каждое лето мы с Окуджавой, Зиновием Гердтом и супругами Никитиными отдыхали вместе на базе ученых в Латвии. Там, конечно, были домики, но нам нравилось жить в палатках, чтобы быть ближе к природе. Мы шли на рынок в поселке и просили у продавцов большие коробки — из них делали столы. Стульями нам служили пеньки. И вот в такой спартанской обстановке мы сидели вечера, а то и ночи напролет, конечно, пели под гитару... Булат в любой компании был заметен. Несмотря на свою скромную внешность, он обладал адским обаянием, и какой бы красавец с ним рядом ни находился, Окуджаву затмить он не мог. Естественно, Булат был окружен женским вниманием. У него постоянно менялись музы… Какие-то девушки — студентки, молодые актрисы. У него с ними могло даже не быть близких отношений. Просто Булат влюблялся и повсюду водил очередную музу с собой. Девочка обычно терялась в нашей компании, молчала. Но мы относились с пониманием. Знали: Булату необходимо состояние влюбленности.
Влюбленный Высоцкий стал абсолютно другим человеком
Это вообще свойственно большим поэтам — безумно влюбляться. Надо было видеть, что творилось с Володей Высоцким, когда у них с Мариной Влади все только начиналось, — словами не передать. С Мариной он стал совершенно другим человеком, каким не был ни до нее, ни после. Это был какой-то постоянный подъем, лихорадка, радость, праздник, волнение. Правда, когда я сама увидела Марину, не могла понять, что в ней такого. В жизни она выглядела проще, чем на экране. Не то чтобы она не была хороша собой — конечно, была. Просто не ошеломляла своей красотой. Недаром ее в народе не узнавали особенно.
Марина могла приехать с Высоцким в НИИ на концерт и спокойно сесть в первом ряду, затесавшись среди сотрудниц — она среди них не выделялась, и ее никто не замечал. Кроме, конечно, Володи. На сцене он в таких случаях становился напротив Марины и пел только для нее. Не сводя с любимой женщины глаз — даже на гитару ни разу не посмотрит. А когда это у него прошло, когда к Марине он охладел, стал ей изменять, что-то навсегда угасло в глазах Володи. Знаю, под конец у него появилась молодая девушка — актриса... Но, кажется, ни счастья, ни вдохновения это Высоцкому не приносило.
В то время Володя будто сам себе надоел. Было видно, что он страшно устал. Да и здоровья уже не осталось. А я-то помню, каким он был атлетом в молодости, как крутил сальто, ходил на руках... В театре его не то чтобы не любили, но завидовали, конечно. Володя исполнял роль Лопахина в «Вишневом саде», и там ему нужно было играть на гитаре. Так вот он настраивал ее уже на сцене. Потому что за несколько минут до выхода кто-то успевал специально покрутить колки… Бывало, с ним не здоровались коллеги, его «поведение» разбирали на худсоветах.
Тут еще надо понимать, что Володе все чаще приходилось отпрашиваться на съемки, на поездки за границу, на концерты. А Любимов подчеркивал, что Высоцкий — не особенный: «Вы не можете подводить театр…» И как-то создалась такая ситуация, что в январе 80-го года Володя написал заявление «о творческом отпуске» на год, которое Любимов сразу же взял и подписал. По Москве пошел слух, что Высоцкий покинул «Таганку». Хотя он еще что-то доигрывал и дело не было окончательно решено. Думаю, Володе все это очень тяжело давалось: театр он боготворил. А тут еще эта страшная авария...
1 января 1980 года мне позвонили. Это была одна знакомая, врач из Первой градской. Она сказала только одну фразу: «Приходи попить чаек…» Что на нашем языке означало: что-то случилось. Я пришла. Оказалось, что Высоцкий у них в больнице. Он вез товарищей, актера Севу Абдулова и своего администратора, с дачи в Москву. Погнал, как он это часто делал, без светофоров и перекрестков… И врезался в троллейбус на своем «Мерседесе». «Мерседес» этот был куплен с огромным трудом, уж сколько Володя концертов дал, чтобы накопить! Потом бесплатно пел для таможенников, чтобы разрешили завезти машину. И вот — не справился с управлением, влетел в троллейбус. Причем, поняв, что столкновение неизбежно, в последний момент бросил руль, чтобы прижать голову Абдулова к подлокотнику. Просто Володя вспомнил, что у того была травма головы и врачи предупредили: никаких сотрясений мозга. Все трое остались живы, хоть и попали в больницу. Но на Высоцкого завели дело. По этому поводу мне даже звонили «оттуда».
Расспрашивали, что я знаю об аварии. Я сделала вид, что ничего не понимаю: «А почему вы мне вообще звоните?» — «В записной книжке Высоцкого, которая осталась в машине, был ваш телефон». — «Ха! Мой телефон! Да меня вся Москва знает! Не помню никакого Высоцкого. Понятия не имею, откуда у него мой телефон». Но мне не очень-то поверили. После этого разговора мой домашний аппарат стали прослушивать. Об этом сообщил мне брат моей подруги, работавший в Министерстве связи. Сказал: «Эмма, по телефону не пой, у тебя голос плохой». Надо понимать, тогда прослушивали всех, кто был связан с Володей. Видимо, власти надоело терпеть его выходки и за него крепко взялись.
В итоге суд присудил Высоцкому выплатить троллейбусному управлению стоимость ремонта — 27 рублей 25 копеек. А вот на ремонт «Мерседеса» понадобились сотни рублей — запчасти нужно было доставать за границей. Примерно в это же время Володю стали таскать еще и по «ижевскому делу», касающемуся «левых» концертов (именно тогда одного из Володиных администраторов посадили). Словом, у Высоцкого пошла черная полоса… Именно в тот момент у него появилась идея уехать «на полгодика» пожить в Америку. Он ведь там побывал и дал несколько концертов, которые имели среди наших эмигрантов большой успех.
В итоге Володя получил за каждое выступление по три тысячи долларов! То есть за неделю в Америке он заработал больше, чем за всю жизнь здесь. Кроме того, он воспринял Нью-Йорк как какой-то сказочный город XXI века, восхищался, мечтал о нем. Говорил, что поедет туда, сменит обстановку, вылечится, потому что врачи там очень хорошие. Помню, я подумала: а ведь про Марину в этих своих планах он уже не упоминает… Последний концерт мы с ним отработали весной 80-го года — в МИФИ. Туда и Булат пришел Володю слушать, и Белла… Публика принимала Высоцкого, как всегда, восторженно. Но я-то, прекрасно его знавшая, чувствовала: вот он поет, а на душе у него какая-то тяжесть. Думала, поговорю с ним после концерта, но Володя только совсем немного посидел с нами. Сказал, что Марина в Москве и как раз сегодня должна улетать в Париж, он должен проводить... Больше я его уже не видела.
0
25.00
