Великая сушь пала на землю. Горели леса, диким дымом курились болота, и тьма заволакивала города. Во тьме блуждали люди и придуманные ими хитроумные машины; и другие, еще более хитроумные, не без опасения плавали в воздухе, огибая смрадные смятения огня и дыма, и с высоты обозревали высушенную землю и постаревшие рано хлеба.
...Тяжелой обидой метят люди естественное возмущение природы. Не понимая языка, они страшатся каждого слова ее. Воспринимая звук громом, а свет молнией, они укрывают голову руками и, причитая, молят о спасении добра, трудом возделанного и гибнущего от потоков, хотя, пойми смысл слов, прорыли бы загодя каналы и отвели воду, сохранив, что посеяли, и скрылись под кровлей от грозы и ливня... или от солнца, жара и засухи: только знай наперед. Разве природа враг детям своим?
...Но годами те из людей, что мнили, будто обучены общению с ней, читали написанное неверно, и сами же толковали себя, и успокаивали других, которые им доверяли: «Все хорошо, все хорошо будет», — не угадывая знака и оттого удивляясь вероломству ее. А был знак, и видел тот знак человек и предупреждал, и кто услышал его, сохранил трудов плод и плоды сохранил и злаки.
В то лето семьдесят первого года, когда жаренный без всяких кулинарных ухищрений, на одном лишь солнце (в средней, заметим, полосе), петух клюнул нашего брата-журналиста, мы, забыв, что есть двести докторов, полторы тысячи кандидатов и чуть не двадцать тысяч специалистов в области предсказания погоды, бросились в предгорье Алтая, в Горную Шорию, в поселок Темиртау, который на подробной карте мелко, а на крупной вовсе никак не обозначен, к пожилому русскому человеку Дьякову Анатолию Витальевичу, именующему себя на французский манер Дьяков.
И не было в тот год ни одного крупного издания — газеты или журнала, которое не напечатало бы о нем заметку, репортаж, очерк или просто его предсказание погоды, удивительное тем, что сбывалось на девяносто процентов.
Когда и в следующем, 1972 году Дьяков вновь предрек засуху (не желая ее), то любопытные знали уже, что не по гадальным, а по синоптическим картам, и не на ощупь, а поняв язык природы и создав научную модель общения с ней, различал он будущие бури, снегопады и грозы при ясном небе.
А в Темиртау падал снег. Он падал давно, и розовощекие железнодорожные тетки в оранжевых жилетках, напяленных на ватники цвета шпал, прикрывали от лишней влаги оцинкованные ведра с соленой килькой, которую завезли в продуктовый магазин. В ожидании электрички они весело обсуждали, кому и сколько железных костылей для тяжести подкладывали в сумки путейские шутники, и советовались, каким манером приготовить из обретенной сельдяной мелочи еду нескучную на длительном протяжении зимы.
...Дьякову килька нравилась. Сидя за столом, возле которого терлась кошка Нуарка, дающая прогноз на сутки (если на печке сидит — завтра холодно, если на полу — тепло), Анатолий Витальевич ел рубленый форшмак, приготовленный женой Ниной Григорьевной.
— Диккенс с гениальностью описал судьбу Французской революции, — доказывал мне Дьяков, хотя я и не возражал. — Я могу поставить его во Франции рядом с Бальзаком. Вкуснейшая еда — эта килька, хотя мы рыбы и не едим...
За неделю до этого, вежливо постучав, я открыл дверь в крохотную, вросшую в землю и покрытую латками из толя избушку, прилепившуюся к каменной башенке с куполом для телескопа. Представившись, как был, обозревателем «Литературной газеты», я спросил разрешения войти и в ответ, откуда-то снизу, услышал энергичный высокий голос:
— Профессор Челенджер из «Затерянного мира» Конан Дойла спустил с лестницы журналиста, даже не спрашивая, зачем он к нему пришел.
Восприняв слова, произнесенные слитно, одним духом, я осторожно двинулся по ветхой лестнице вниз.
Хозяин сидел в берете за столом, заваленным книгами по астрономии, метеорологии, картами погоды, толстыми литературными журналами, газетами, испещренными на полях мелким, но разборчивым почерком — свидетельством безмолвного диалога Дьякова с остальным миром. Отвоеванное у книг пространство занимали журнал синоптических наблюдений, портрет внучки и газетная фотография ткачихи, похожей на жену Анатолия Витальевича. Со стены взирали на Дьякова Торричелли (изобретающий термометр) и Галилей (просто так). На крашеном комоде тикали часы, показывая меридианальное время... Две кошки — знакомая нам Нуарка, названная чуть ли не по-французски за черный цвет, и дочь ее Муська — грелись в зеве беленой печи...
Отсюда, из этой крохотной, притопленной в землю комнатки, где долгое время жил Дьяков с женой и детьми, уходили по всему свету предупреждения людям о грядущих бурях и засухах, тайфунах и морозах. Здесь, в хибарке, гордо именуемой хозяином «гелиометеорологической обсерваторией имени Камиля Фламмариона», мы прожили с ним неделю в радостном общении, в спорах и страстных ссорах даже («Вы хотите меня исследовать?! А я не-е хочу (!) быть объектом ваших так называемых исследований!»). И здесь же Ниной Григорьевной был дан торжественный прощальный ужин с рубленой килькой и картошкой (без напитков, однако, поскольку ни Дьяков, ни его жена «белой водки» не пробовали в жизни), после чего я отправился на станцию Темиртау ожидать поезд на Новокузнецк, чтобы оттуда вернуться в Москву.
— Сейчас пойдет электричка на Чугунаш. Это, правда, в другую сторону, но вы езжайте, там теплая станция и можно ждать сколько угодно, — говорят мне оранжевые железнодорожницы, хлопая себя рукавицами по ватным бокам.
...В Чугунаше идет снег... Холмы засыпаны снегом, ели под снегом разогнули лапы, весь поселок, где из достопримечательностей лишь железная дорога и дом инвалидов, укрыт белым, в метр толщиной, снегом... Тихо летит черная птица и растворяется в белой тишине... Лишь редкий товарняк, нарушив ту тишину, прочертит на снегу две параллельные черты — знак равенства между Чугунашем и Темиртау. Между Темиртау и Новокузнецком. Между Новокузнецком...
«Сапунов! — кричит динамик на столбе. — Сапунов! Промети стрелку! Не переключается!»
Снег идет...
Телеграмма от 12 октября 1978 года. Дьяков, Темиртау — Ж.К. Пекеру, директору Астрофизического института, Париж:
«Дорогой коллега, считаю долгом отправить предупреждение по поводу суровости зимы 78/79 г. По моим предположениям, следует ожидать весьма интенсивные волны холода в третьей декаде декабря, а также января — около минус 20°».
Париж — Дьякову (несколько снисходительно):
«Спасибо за телеграмму. Мы уже одеваемся в теплые манто». (Дескать: ха-ха!)
21 декабря, в начале обещанной Дьяковым декады, «Известия» сообщили из Парижа: «Сильное похолодание вызвало резкий расход электроэнергии... Вышла из строя магистральная линия высокого напряжения. Прекратили работу многие заводы и фабрики, погасли фонари... Замерзли электропоезда... Ущерб равняется 4 миллиардам франков...»
«Спасибо за Ваше великолепное предвидение, — теперь писал Пекер. — Можете ли Вы, дорогой коллега и дорогой друг, — рукой Дьякова на телеграмме: «Теперь так!», — прислать заметку о методике предвидения? Надо ли учитывать активность Солнца и как?»
Пожалуй, Солнце надо учитывать всегда, потому что каких вершин ни достигали бы в состязаниях с подобными себе, как ни возвышали бы себя в житейских метаниях, мы редко, быть может, уже только на закате жизни, вспоминаем, что занимали лишь одно по-настоящему достойное место, на которое попали по протекции судьбы, — место под солнцем.
Удача Дьякова в том, что он понял это еще в детстве. Может быть, потому, что родился он на юге Украины, в селе близ Елисаветграда, где солнца много. (Хотя сей факт едва ли может объяснить, почему он не воспринял светило как простое обязательство природы перед ним: раз ты меня родило — обогревай, корми и освещай, ибо я продолжаю задуманную тобой жизнь.) Он рос под солнцем с благодарностью и любопытством к нему.
Любопытство подогревали жаркие засухи двадцатых годов. Солнце, даровавшее всему жизнь, обрывало теперь ее бесхлебицей, голодом. Это нарушало, казалось, очевидную логику и заставляло юного Дьякова искать оправдание Солнцу в книгах ученых людей. Он читал Воейкова, Клоссовского, «Астрономические вечера» Клейна, «Мироздание» Майера, «Науку о земле» Игнатьева и постепенно убеждался: природа никого не карает и не награждает, а лишь требует, чтобы человек постиг ее законы и приноровился к ним с уважением.
В двадцать пятом году четырнадцатилетний Дьяков приблизился к Солнцу на расстояние 70-миллиметрового телескопа, который дал ему для наблюдений школьный учитель Петр Петрович Пелехов. А в пятнадцать лет, уже будучи членом «Русского общества любителей мироведения», читал лекции под названием «Земля как мировое тело» и «Солнце — источник жизни» перед рабочими елисаветградского завода «Красная звезда» и солдатами, которые были раза в два-три старше лектора. Слушатели, впрочем, не слишком интересовались рассказами Дьякова. Отнеся сие наблюдение на свой счет и перерешав все решительно задачи из учебников по геометрии, тригонометрии и проч., Дьяков отправился в Одессу поступать в университет на физико-математический факультет...
Может, не обязательно в подробностях описывать детство Дьякова? Но тогда не будет понятно, каким образом он изучил в совершенстве французский язык и английский достаточно (хотя всегда считал его исковерканным французским) и «заболел» литературой в годы, когда в степях Украины театр военных действий стал театром политических миниатюр: сегодня — немцы, завтра — петлюровцы, потом — Шкуро, потом — зеленые (или наоборот), бесчисленные банды бесчисленных атаманов Григорьева, Маруськи, Махно... И, наконец, красные во главе с Пархоменко, чей штаб разместился в школе, где мама Дьякова учила французскому, а отец был заведующим.
— Вот послушайте...
Дьяков, достав из стола рукопись, начинает читать. Он очень любит читать вслух. Вероятно, десятилетиями сидя в своем домике на пригорке, он истосковался по собеседникам и по звуку собственного голоса.
Я прослушал в его исполнении многочисленные выдержки из научных статей, литературных журналов, дневников; и лишь однажды, когда Анатолий Витальевич, поправив берет, взялся вслух читать из «Юманите» на непонятном мне французском языке доклад Марше на съезде ФКП, я попробовал роптать. Но вскоре затих, вспомнив рассказ сына Дьякова Камилла (названного в честь Фламмариона).
В Темиртау после войны было книг для детей мало, а детей у Дьякова много — четверо, и они нуждались в духовной пище. Среди привезенных в Горную Шорию любимых книг был Жюль Верн на французском языке. Анатолий Витальевич читал его детям, переводя с листа, но, увлекшись, часто переходил на язык оригинала, а они, не смея перебить отца, часами слушали его, угадывая по интонации, «что дальше».
Дети у него выросли — грех обижаться. Лена — синоптик в аэропорту, Александр — летчик, Валерий — горный инженер, Камилл — астроном.
Значит, слушаем Дьякова:
— Отец был ироничен, любил высмеивать. Он был и пессимист, а между тем человек либеральный, умный и начитанный. Верил в провидение, но был против поповства. Кристально честен и абсолютно безразличен к материальным благам. Любимыми писателями были Некрасов, Чехов и Салтыков-Щедрин. Отец интересовался и политической литературой. Читал Добролюбова, Чернышевского, даже Энгельса и Маркса. Он знал древних авторов, вполне свободно владел латынью, — тут Дьяков значительно повернулся ко мне от рукописи, подняв брови, — и греческим (!).
По тому, что я знаю об Анатолии Витальевиче, характеристика эта вполне годна и для него самого, за исключением разве любимых писателей: тут будут Жуковский, Алексей Константинович Толстой (он открывает книжку: «Посмотрите, какое лицо!»), Фламмарион, Жюль Верн, Лондон, Марк Твен, Уэллс.
— А Пушкин?
— Пушкин написал массу чепухи: «Родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку...»
— Это же говорит герой сказки.
— Зна-аю! Но все равно не бывает так. Мужская и женская клетки складываются, и начинается жизнь. У кошки рождается кошка, у собаки — собака.
— Вы не любите Пушкина?
— Любил, пока он был романтик, до Одессы. Впрочем, в Одессе он тоже был романтик. Это такой город, где надо быть романтиком.
В Одессе, однако, ни Пушкин, ни Дьяков долго не задержались. Александр Сергеевич отправился, как мы знаем, в Михайловское, Анатолий Витальевич, окончив Одесский университет, поступил в Московский на четвертый курс мехмата, где в течение двух лет учился у выдающихся ученых Ф. Фесенкова, А. Михайлова, А. Тихонова, И. Тамма, хотя был рекомендован в аспирантуру в Одессе.
— Вот, читайте, написано собственной (!) рукой профессора Кулика: «...ряд данных Дьякова лег в основу...» — Дьяков откинулся в кресле и сложил удовлетворенно руки на груди, на мгновение, впрочем. — Дальше!..
«...все эти работы показывают в Дьякове способного, с солидным фундаментом знаний, аккуратного, точного и вдумчивого... из него может выработаться высококвалифицированный работник, полезный для советской науки...»
— Вы прочли?
— Прекрасный слог.
— Вот. Теперь будет кому написать обо мне некролог, а то Федорова нет, Евгения Константиновича. Он поддерживал меня, хотя тоже считал, что у атмосферы — короткая память.
— А вы считаете — долгая?
— А как же!!! Циклы же существуют. Ломоносов еще обнаружил длинные волны. Длинные волны — долгая память.
Вошла жена:
— Слабый снег пошел.
— Запишем: ровно в час. Слабый «полярный» снежок. Наш хороший, пушистый.
И в Чугунаше снег. Несколько человек стоят у бревенчатого сруба станции. Инвалид просит сигарету или папиросу, но никто не курит, и он, повернув к падающему снегу плоское, как циферблат без стрелок, лицо, шепчет: «Не курят, потом приду»; уходит с палочкой по заснеженным путям. Сивая лошадь протащила сани. Из саней выходят три мужика. Один толстый, краснолицый, кривоватый, с нечесаной бородой и крестом на суровой нитке, другой — с бородой ухоженной и белой, и третий — с усами и вовсе не бритый.
Подходит человек городского вида. В руках у него постромки от санок, на которых стоит привязанное бельевой веревкой старое оцинкованное корыто для детского купания. В корыте сверток, укутанный в одеяло.
— Мясо вот в город везу. Тут купил в октябре и повесил у него, — он кивнул на толстого, — в сарае. Птицы не клюют, и ладно... Вы из газеты? Меня тоже недавно в газету поместили. Ты, Василий Георгиевич, как бы герой, и все такое. Я и вправду участник войны и Парада Победы. Никто не верит. А и не надо. Давно было. Да и далеко от сюда. Правда, деды?
Он умолкает, потом кивает на спутников:
— А это деды наши... Надо бы мне их угостить, да нечем.
Толстый снимает варежку и машет рукой: э-эх! Два других отворачиваются и молчат. И мы все идем к станции — домику красного кирпича, из трубы которого идет дым.
— Сейчас погреемся, — говорит Василий Георгиевич. — Жаль, буфета нет, как в городе, а то б я дедов угостил.
Толстый машет рукой, двое других никак не реагируют на слова Василия Георгиевича.
Динамик на столбе из-под снежного шлема кричит в глухую белизну: «Сапунов, черт, прочисть стрелку, не переводится!»
Снег идет. Тихий, вялый снег.
Срочная телеграмма от 23 августа 1978 года. Капитан научно-исследовательского судна «Сергей Королев» Нижельский — Дьякову:
«Прошу сообщить погодные условия Северной Атлантике районе полуострова Сэйбл период сентябрь-октябрь месяцы».
28 августа, срочная телеграмма. Дьяков — Нижельскому:
«Глубокоуважаемый капитан, сообщаю свои предположения. Штормовая погода с усилением западных и северо-западных ветров и волнением свыше 5 метров следующие периоды: 5–7 сентября, 24–28 сентября, 10–17 октября, 27–28 октября. Особенно сильных штормов следует ожидать в третьей декаде сентября и во второй октября. Усиление ветра до 35 м/сек, волнение свыше 8 баллов. Температура воздуха в сентябре плюс 12–20, в октябре плюс 8–15. Следует опасаться айсбергов, движущихся в сторону Ньюфаундленда. Число их увеличится в третьей декаде сентября. С уважением и приветом Дьяков».
«Глубокоуважаемый Анатолий Витальевич! Ваши предположения подтвердились полностью. Даты штормовой погоды, указанные Вами, совпали абсолютно точно. От имени экипажа выражаю искреннее восхищение Вашей работой. Нижельский».
В ясный солнечный день в сопредельном с обсерваторией дворе сосед Анатолия Витальевича Филипп, «добрый, в сущности, хотя выпивающий человек», случал бычка, и я счел момент уместным, чтобы спросить Дьякова, не видывал ли он, часом, летающих тарелок.
— Нет, конечно, а вот искусственные тела случалось. Несколько дней назад наблюдал спутник, который летел прямо-таки по небу!
— А как вы относитесь к предчувствиям, приметам?
— Может, что-то и есть... Я, знаете, считаю, как Ленин говорил в своей совершенно изумительной книжке «Материализм и эмпириокритицизм», что природа бесконечна и силы ее не все познаны... Да!
Правда, к моей идее, что примета — это предупреждение о том, что и без приметы состоится, и что бояться не надо ее, а только учитывать, Дьяков отнесся скептически.
— Рассыпанная соль, — умничая, говорю я, — есть не причина ссоры, а следствие того, что ссора обязательно состоится. Следствие, заброшенное во времени прежде причины. То есть всего лишь предупреждение, знак. И знаку этому надо отчасти радоваться как пусть неприятной, но реальной информации об ожидающих тебя невзгодах.
— Теперь, что вы ни говорите, — все ерунда. Вы, верно, так и пишете? — сказал он и внимательно посмотрел на меня.
То, что Анатолий Витальевич, получив образование в двух университетах, являясь действительным членом Французского астрономического общества и автором нескольких научных статей, в 1935 году, в возрасте двадцати четырех лет, оказался с теодолитом на прокладке железной дороги Мундыбаш — Чугунаш (знакомый нам) — Таштагол, можно было бы воспринять как дурную примету для его научного будущего. Он мог превратиться в просвещенного обитателя, наблюдающего бурные и разнообразные процессы в природе и обществе и никак не связывающего их с тихим утеканием собственной жизни. Но так не произошло, потому что, уловив примету времени, он счел необходимым посчитаться с ней.
Ссылка Дьякова в Сибирь за оглашенное вольнодумство спасла его от лагерей и гибели. Он это понял. Произойди арест двумя-тремя годами позже, получил бы Анатолий Витальевич свои десять лет без права переписки и исчез навсегда, а так — всего лишь принудительное поселение. Красота.
Кузнецк был любимым и беспокойным ребенком страны. С его развитием связывали не отдаленное будущее, а буквально завтрашний день отечественной металлургии. Между тем юг Западной Сибири был климатическим белым пятном.
На строительстве дороги, которое нас интересует, поскольку речь идет о Дьякове, действовали три метеостанции. Они не давали прогнозов, а лишь комментировали проявления погоды, а это не устраивало Кузбасс. В тридцать шестом году Дьякова вызвал главный инженер стройки Егоров:
— Вы будете главным метеорологом Горно-Шорской железной дороги. Астроном все-таки! Три станции — ваши. Будете давать трехдневный прогноз.
Он согласился, хотя ошибка в ту пору на той стройке стоила дорого — суровыми были и погода, и время...
...Мне бы хотелось доставить вам удовольствие прочтением отрывка из рукописи Дьякова о знакомстве со своими подчиненными, хотя жаль, что вы не слышите его декламации с многочисленными паузами, подниманием бровей и тщательной артикуляцией слов.
Пропустим описание метеостанции Ахпун (Темиртау), где он сменил бывшего наблюдателя, народного учителя Александра Ерофеевича Попова, и отправимся с Анатолием Витальевичем в Амзас и Усть-Амзас «в довольно уравновешенном состоянии духа, скорее в радужном настроении, чем печальном, хотя порой мелькала мысль, что по своему характеру предложенная мне деятельность напоминает положение древнего Дамокла, усаженного под острием меча, подвешенного над головой на конском волоске по приказу тирана Сиракуз Диониса».
«В Амзасе метеостанцией заведовал бывший католический патер Людвиг Бехлер, родом из поволжских немцев-колонистов, переселившихся в Сибирь еще в прошлом веке. Не поладив, видимо, на идеологической почве с местными властями и сельским активом, развернувшими энергичную антирелигиозную пропаганду, как это было повсеместно в нашей стране в начале тридцатых годов, патер Бехлер оказался анахоретом на стройке железной дороги в роли метеоролога-наблюдателя. Высокий, крупный, с лицом наподобие Мартина Лютера, он говорил по-русски с типично немецким акцентом, как Карл Иванович из «Детства» Толстого в передаче Игоря Ильинского, смягчая губные согласные и шипящие звуки русского языка: «Страстфуйте, страстфуйте, прошу пожалофать в моя келья»...»
Жаль, недостаток места мешает мне «прочесть» вам еще и об обитателе третьей станции в Усть-Амзасе Сибирцеве, который был жив и плутоват, в противоположность Бехлеру, но у которого, как и у остальных, приборы и наблюдения были в порядке.
Первый прогноз Дьяков дал 12 июля 1936 года. Качества, перечисленные «собственной рукой профессора Кулика» в научной характеристике, Дьяков оправдывал в новой для себя роли. Математика, астрономия и год пешей ходьбы с теодолитом оказались весьма кстати в метеорологии. Второй прогноз был тоже неплох: «Малооблачная погода благоприятна для строительных работ».
А потом начались дожди, и хотя он их исправно предсказывал, начальство гневалось, словно он был виновником несчастий. У Дьякова появилось ощущение, будто он несет ответственность не за прогноз, а за погоду собственно...
Теперь Анатолий Витальевич смог бы предсказать с большей вероятностью, когда закончится непогода, но тогда долгосрочные прогнозы были недоступны ему, и он ежедневно с «печальным видом, с тоской в душе» приносил прогноз: «Сплошная облачность, сплошные дожди...»
...А в Чугунаше — снег.
Два мужика в телогрейках наливают в водопроводную колонку керосин и жгут его, отогревая ото льда. Они провожают нас долгими взглядами...
Одинокий человек в ватных штанах и бушлате нетвердо и с усилием преодолевает снежный склон. Он останавливается у калитки и ждет, пока отлается собака, но она не умолкает. «Жучка! — говорит он заискивающе. — Ты чё ругаешься, чё шумишь? Ну пьян, пьян, Жученька. Не ругайся».
У входа в зал ожидания пожилой железнодорожник скалывает лед топором, приваренным к лому в виде наконечника.
— Этова Пониклева несчастного я знал, и всех их два десятка детей, и жену его... — говорит старик с ухоженной бородой, то ли продолжая начатый когда-то разговор, то ли затевая его для меня. — Теперь Пониклев в холме лежит, а она — потаскуха. Ну... Я с ними рядом жил.
Ледокол, здороваясь, сторонится, пропуская нас в теплый зал ожидания, обставленный деревянными скамьями с вырезанными на спинках буквами «МПС». В углу окошко кассы с расписанием поездов.
— Это старое, — говорит Василий Георгиевич, — недействительное.
Он смотрит в большое, мелко переплетенное окно. Там идет снег.
«Сапунов! Где тебя носит, Сапунов?!»
Телеграмма от Дьякова 28 июля 1981 года — Центру штормовых предупреждений:
«Считаю долгом сообщить, что в течение периода 5–20 августа следует ожидать оформления весьма глубоких циклонов в Северной Атлантике. У берегов Мексиканского залива, Карибского моря, востоке США должны появиться ураганные ветры более 40 м/сек. В морях Дальнего Востока от Филиппин до Японии в августе должны пройти весьма сильные тайфуны. С уважением и приветом Дьяков».
8 августа, «Известия»: «5 человек погибло, 70 домов полностью разрушено, 19 тысяч затоплено, в десятках мест повреждены железные дороги. Таковы последствия тайфуна над островом Хоккайдо».
11 августа, «Советская Россия»: «Сильнейшие ливневые дожди стали настоящим стихийным бедствием для американского города Уотертаун (штат Нью-Йорк). Вода затопила нижние этажи домов, работа магазинов, транспорта почти полностью прекратилась... Ущерб составляет несколько миллионов».
16 августа, «Правда»: «Тайфун Филипс налетел неожиданно, с невиданной силой он обрушился на Сахалин».
Воспользовавшись ясным днем, Дьяков проводил наблюдения Солнца. Пройдя в башенку и сдвинув купол, изготовленный по его чертежам на Кузнецком металлургическом комбинате (где любят и поддерживают Анатолия Витальевича), он направил небольшой, почти ученический телескоп, подаренный когда-то академиком Тихоновым.
— Вот видите, пятен мало, а те, что есть, далеки от центрального меридиана...
Это была чистая правда. Демонстрации пятен предшествовали долгие объяснения Дьяковым разработанных им методов, долгосрочных прогнозов с учетом активности Солнца.
Из его рассказов, насколько мне позволяли осколки весьма среднего образования, на котором обрывались и без того зыбкие связи с математикой, физикой и астрономией, понял, что прогнозирование в свое время пошло по неперспективному (на взгляд Дьякова) пути определения погоды по барометрическим полям, то есть по изменению давления. Совершенствуясь, синоптики выжали из этого метода все, но не угомонились.
Вера — это форма заблуждения. Каждый вправе выбрать себе заблуждение и аргументировать его, не унижая оппонента. Вера, обладающая роскошью аргументов, становится учением. Учение, не опровергнутое жизнью, может себе позволить называться наукой. Новые открытия могут вернуть науку на шаг-другой назад. Было время, когда любое прогнозирование, кроме барометрического, было верой.
Когда директор Парижской обсерватории Лаверье (вычисливший, кстати, планету Нептун) по просьбе императора Наполеона III, обеспокоенного гибелью флота союзников из-за шторма в период Крымской войны, стал вычислять ход циклона, он взял показания барометров на нескольких метеостанциях, обвел их линиями — изобарами и проследил этот самый ход. С тех пор метеорологи старались предвидеть изменения атмосферного давления, упуская при этом из виду, что существенное влияние на него оказывает энергия Солнца. Между тем классики метеорологии и астрономии прошлого века Дов, Фицрой, Ротфилд, Фламмарион, Клоссовский, Воейков развивали идею двух атмосферных потоков — холодного (полярного) и теплого (экваториального), от колебаний мощности которых и зависит погода. Но поскольку закономерности этих колебаний были не очень ясны, мир продолжал доверяться «давлению».
Дьяков, как я понял, нашел и рассчитал эти закономерности, связав их с активностью Солнца. Основываясь на трудах упомянутых классиков и на замечательной работе рано умершего ленинградского ученого Элеоноры Лир (которая, рассмотрев синоптические карты за 50 лет, разработала типы сезонной циркуляции), Анатолий Витальевич пришел к выводу, что атмосферу надо рассматривать как открытую автоколебательную систему, на относительно размеренную жизнь которой влияет непостоянное по интенсивности солнечное излучение. В общем, свети Солнце ровно, проблем с прогнозами было бы меньше.
— Правильно? — спросил я, повторив услышанное.
— Если бы вместо вас здесь был образованный человек (я имею в виду как минимум естественные науки), он понял бы все не так вульгарно, но в общем — солнечные возмущения создают возможность сблизиться холодным и теплым течениям воздуха и порождать аномалии в атмосфере.
...Нина Григорьевна, подоив корову Яну (названную так Дьяковым потому, что родилась в январе), поднялась к нам в башню, на которой, между прочим, укреплена табличка, официально подтверждающая, что это именно и есть «гелиометеорологическая обсерватория Кузбасса им. Камилла Фламмариона».
Имя Фламмариона было увековечено Дьяковым за то, что тот первым связал поведение погоды с Солнцем. Астрономическое общество Франции разрешило присвоить имя великого своего ученого дьяковской башенке, а поселковый Совет, хотя и не мог припомнить подвигов Фламмариона в Гражданскую войну или в период первых пятилеток, уступил напору Анатолия Витальевича — узаконил имя француза в Темиртау.
— Ну что, есть пятна? — спросила Нина Григорьевна.
И узнав, что нет, ушла смотреть приборы, шить или готовить.
— Моя жена, — сказал Дьяков с законной радостью, — как и жена Фламмариона, не омрачила мое существование ни разу в жизни. Когда его супруга умерла, Фламмарион сказал: «Она огорчила меня впервые».
О значении пятен я уже знал и поэтому не спрашивал Дьякова, но он все равно объяснил мне, что температура Солнца около 6000°, а пятен — 4000°, зато факелы вокруг достигают температуры 20 000° и существенно увеличивают солнечное излучение. Значит, надо следить за пятнами.
Дьяков доказал, что воздух может взаимодействовать с магнитным полем и вследствие этого изменять свою траекторию движения.
— Это вы открыли?
— Догадывалось несколько человек...
Но зато математическую модель взаимодействия главных потоков воздуха с геомагнитным полем Земли до него, кажется, не удалось создать никому. Чем больше Солнце ионизирует воздух, тем теснее его потоки взаимодействуют с магнитными полями. Воздушные потоки, подчиняясь законам Ампера, отклоняются влево. Теплый течет на восток и отклоняется к северу, а холодный — на запад, и тянет его тоже налево, но к югу. Чем больше под воздействием Солнца они ионизируются и сдвигаются, тем глубже циклоны. Так я это понял. Возможно, с ошибками. Но то, что Дьяков создал свою теорию на основе фундаментальных законов физики, тут я не ошибаюсь.
— Вот теперь вы ступайте к сестре моей Нины. Ее муж, Василий Васильевич, топит баню, а я вас подожду здесь.
А в Чугунаше — снег. Железнодорожник, прислонив к крыльцу лом, присоединяется к разговору.
— Тут кержаков много, — говорит он, — Пониклев, несчастный, тоже кержаком был.
— Да нет! Это он от нее веру принял, — вмешивается усатый дядя. — Тут примешь, когда девятнадцать детей.
— Двадцать, — говорит бородатый старик. — Первого она приспала, задавила во сне, и дала зарок не травить их: сколь будет, столь и будет.
— Ничего положительного, если это у них из-за веры, а не из-за любви.
— Какая там любовь! Едешь мимо водокачки, где они жили, стираного барахла на веревке — как рота на постое...
— Чудные люди мир тешат, — говорит железнодорожник, — и соскучиться не дают. Верно я говорю?
— Верно, — соглашаюсь я, думая о своем.
«Да где ж тебя носит, Сапунов?» — удивляется динамик.
Телеграмма. Декабрь 1978 года. Дьякову:
«Главзерноминсельхоз СССР просит направить прогноз на весну и лето по ЕТС и восточным районам. Зам. нач. Главзерно Буряков».
Телеграмма от 2 июня 1979 года. Буряков — Дьякову:
«Уважаемый Анатолий Витальевич, выражаю признательность за предоставленный ранее точный прогноз. Прошу сообщить Ваши оценки погоды на предстоящий период».
Полтавский обком КПСС — Дьякову:
«Убедительно просим выслать Ваше мнение относительно погодной обстановки на весенне-летний период. Ваши прогнозы в значительной степени более вероятны, чем прогнозы нашей метеослужбы».
Свердловская железная дорога — Дьякову:
«В течение ряда лет мы пользуемся Вашими долгосрочными прогнозами по Юго-Западной Сибири. Хорошая оправдываемость прогнозов позволяет принять необходимые меры для обеспечения безопасного бесперебойного движения поездов. Просим сообщить данные о характере предстоящей зимы».
Саратовский обком — Дьякову. Волынский обком... Свердловский обком... Башкирский обком... Москва — Дьякову. Кустанай, Кемерово, Караганда, Томск... Дьякову, Дьякову, Дьякову...
Дьяков не пошел в баньку не из-за боязни простудиться. Живя в Горной Шории, он закалял себя ежедневными зарядками и хождением босиком до холодов. Он и Нину Григорьевну приучал, пряча ее обувь и таким образом заботясь о здоровье «своей преданной жены»... Просто он не наработал сегодняшний отдых.
С Василием Васильевичем Батраковым, чья крохотная банька оказалась замечательно жаркой, мы продолжили разговор о Дьякове, сидя на полке.
— Ему для себя ничего не надо, — говорит хозяин. — Он всем помогает. На кого прошение напишет, кому в долг даст, хотя с этим у них не очень. Он телеграммы шлет за свои деньги. Хоть бы не писал «глубокоуважаемый» или «считаю своим долгом предупредить Вас»: каждое лишнее слово — деньги ведь. Но ему не возразишь. У него и поинтересней история была.
И поведал мне Василий Васильевич, как прислали Дьякову в помощники некоего Панарина. Как разместил Дьяков его с семьей в своей комнатке, как пожили гости, потом отделились и как спустя некоторое время написал помощник Панарин документ, что «не каждый день он видит Дьякова на работе». И отстранили Анатолия Витальевича от должности на пять лет. Никто, однако, из его адресатов этого не заметил. Потому что, считал Дьяков, они не должны были страдать только потому, что пострадал он сам. По-прежнему регулярно получали, кому требовалось, телеграммы с точными прогнозами и необязательными, с нашей с Василием Васильевичем точки зрения, но, безусловно, необходимыми для Дьякова словами: «Глубокоуважаемый имярек, считаю своим долгом предупредить Вас...»
Деньги на телеграммы он зарабатывал фотографией, по рублю за карточку, а Нина Григорьевна шила. И ходил он в ту трудную пору, как всегда, в берете, галстуке-бабочке и брюках-гольф, если лето.
А потом Василий Васильевич, уже в предбаннике, одеваясь, рассказал веселую историю, как они в октябре вели корову из Мундыбаша, как Дьяков босиком шел по снегу и после ночевки под копной купался в реке Учулен, как делал зарядку и как, подходя к Темиртау, надел ботинки, чтобы земляки не сказали, будто он чудак. А потом, после того путешествия, Батраков буквально заставил Анатолия Витальевича выпить стопку. Тот выпил и сейчас же запел высоким чистым голосом романс Надира из оперы «Искатели жемчуга». А после не пил никогда.
Соседская старушка, услышав наш разговор через дверь, сказала:
— Ну и что он, хуже, что ли, что не пьет?
— Нет, не хуже, — сказал Батраков, — он по науке любит жить.
Любит. Но иногда думает о смерти, отчасти желая ее для себя, чтобы ускорить признание своих работ. Обаяние утраченного слишком велико для современников, которые стремятся стать потомками.
...Черный эбонитовый телефон, был установлен по приказу из Москвы после прогноза великой суши 1972 года, чтобы Политбюро могло узнать мнение Дьякова насчет погоды в стране. По этому аппарату дважды, перепугав телефонисток, звонил член Политбюро Долгих, чтобы узнать про засухи и про перспективы следующего лета. Услышав, что оно будет таким же жарким, как и прошлое, он с надеждой спрашивал: «И что, ничего нельзя сделать?» А узнав, что нельзя, интерес к прогнозам Дьякова потерял. И теперь телефон для правительственной связи молчит. Лишь изредка Анатолий Витальевич позвонит в книжную лавку узнать, что нового привезли, или на почту — почему задержался «Новый мир», или «Иностранка», или «Природа», или еще какой-нибудь из полутора десятков прочитываемых им журналов.
А в столе молчит рукопись книги «Предвидение погоды на длительные сроки на энергоклиматической основе», которую он закончил тридцать лет назад. И которую могло бы изучать уже второе поколение метеорологов, а может быть, и предсказывать с ее помощью погоду не хуже Дьякова...
Почему не стояли в очереди за этой рукописью издатели, почему доктора и кандидаты, старшие и младшие сотрудники не толпятся в сенях в облаках пара? Странные прихоти у судьбы.
Я сижу в маленьком домике на пригорке рудничного поселка, смотрю на Дьякова, который отсюда видит весь мир, целиком охватывая взглядом процессы, не масштабные человеку, и понимаю, что напоминает он мне калужского учителя: тот увидел с Земли космос. Дьяков, в одиночку преодолев земное притяжение, увидел Землю целиком со стороны.
Константину Эдуардовичу повезло в жизни, он был признан и не забыт. Дьяков тоже был признан. Он был приглашен в 1972 году (когда предсказал ту самую засуху) на Всесоюзную конференцию по солнечно-атмосферным связям в теории климата и прогнозам погоды. В Трудах этой конференции были опубликованы данные, что он довел успешность декадных прогнозов для Западной Сибири до 90–95%, а месячных и сезонных — до 80–85%, что с помощью выявленных им закономерностей атмосферной динамики ему удалось предвидеть и дать предупреждение не менее чем за 15 суток более 50 значительных атмосферных аномалий, возникших над территорией Евразии и Атлантики, — штормов, тайфунов, ураганов, ливневых дождей...
Он был признан... В 1972–1973 годах имя его мелькало на страницах газет и журналов. Даже звуковой журнал «Кругозор» опубликовал портрет Дьякова. «Вот, посмотрите. Эта рубашка, что на снимке, до сих пор цела. Она еще и чистая. Можно надеть...»
Но что-то в его жизни не устраивает нас. Или, точнее, в нашей жизни. Ведь то, что создал он, есть у него. У нас — нет. После бурных и недолгих восторгов — полное затишье. Может, мы действительно лучше чувствуем себя в наследниках?
А Дьяков тем временем встал из-за стола, рассуждая о том, как разумно устроена природа:
— Всякие неуправляемые материальные системы стремятся к хаосу. Мир состоял из хаоса, а теперь нет. Значит, что-то есть... Что-то управляет всем этим. Ньютон считал богом всемирное тяготение. Думаю, это не так, но есть всеобщая организующая сила! Безусловно!
Он поднял палец и так долго стоял, выразительно глядя на него. А я смотрел на седые волосы, выбивающиеся из-под берета, на клетчатую, с бабочкой, рубаху, чистую с 1972 года, на азартные глаза уверенного в своей идее человека и думал: в погоде-то наверняка есть Дьяков — бог погоды.
А в Чугунаше — снег...
Мы стоим на крыльце припорошенной снегом станции.
— Вот и дед скажет, что не было у них любви, — не унимается железнодорожник.
— Была кой-какая, — отвечает дед.
— Где ей уместиться... Пониклев осенью ватные штаны наденет — весной снимет. А она в чистоте — санитаркой в доме инвалидов ума. Встретился ей молодой, лет двадцати семи, и все пошло под откос: и два десятка детей, и вера... А потом снялась она отсюда с новым, с инвалидом ума, как подвода ушла. Пониклев к дочери уехал, потом вернулся, забылся и умер. А дети кто где... Здесь никого нет.
— Только Пониклев сам, несчастный, в холме лежит, — повторяет дед.
К станции медленно подходит пассажирский поезд. Я прощаюсь, становлюсь на подножку и вижу местную продавщицу, открывающую замок, мужиков, вытягивающихся в цепочку по снежной тропинке к открывшемуся магазину, возле которого уже топчется пришедший за куревом инвалид со смытым лицом.
«Сапунов... Сапунов... Сапунов...»
Чугунаш погружается в снег.
Снег идет в Темиртау, в Горной Шории, во всей Сибири. Снег идет.. Снег идет... Снiг iде... It snows... La neige tombe... Snezi... Het sneeuwt... Salju turum... Theluji yaanguka... Det sner... Cade la neve...
Снег идет. Во всем мире идет снег...
Когда он кончится?
Дьяков знает, Дьяков знает, но и он не может его остановить.
0
22.00
