В ту пору я был молодым сотрудником МИФИ (Московского инженерно-физического института, ныне — Национальный исследовательский ядерный университет "МИФИ".— "О") и, начиная с 1982-го, часто ездил на ЧАЭС — Чернобыльскую станцию. Это сейчас она на территории другого государства, а тогда мы все жили в СССР.

Занимался разработками математического обеспечения, много времени проводил в вычислительном центре. Среди персонала станции у меня были друзья-сподвижники — Андрей Глухов, Григорий Бурзак, Вениамин Пряничников, Сергей Тузлуков. Атмосфера была творческая: занимались не только прикладными задачами, но и научными, часто спорили с коллегами-ядерщиками, иногда я оставался на станции в ночную смену, изучал документацию, наблюдал за работой операторов на блочном щите управления (БЩУ). Командированные жили в Припяти в гостинице "Полесье". Это было место настоящих научных дебатов, где мы встречались с представителями атомной науки СССР из ИАЭ им. Курчатова, НИКИЭТ им. Доллежаля, ВНИИАЭС.

Сама Припять была замечательным городом энергетиков с развитой инфраструктурой — дома культуры, кинотеатры, спортцентры, бассейн... Во время командировок я успевал и в реке Припяти искупаться, и в футбол и волейбол поиграть, с друзьями ездили на велосипедах по грибы и ягоды...

25 апреля 1986 года я был в очередной командировке на ЧАЭС и остался на станции во вторую смену — поработать на ВЦ. Возможно, остался бы и в третью смену (ночную), но около 18:30 позвонил мой друг Андрей Глухов, предложил провести вечер у него дома в кругу семьи (мол, стол накрыт, гитара), и я уехал на автобусе: от ЧАЭС до Припяти всего 3 километра. С тех пор я часто думаю о том, что этот звонок решил мою судьбу.

Мы слушали "Машину времени" и Pink Floyd, а в 1:23 ночи услышали взрыв. Последствия увидели утром: 4-й блок был, по сути, разрушен, над ним стоял сизый дым. Стало ясно: произошла ядерная катастрофа.

Жители в массовом порядке покидали город на личном транспорте или по железной дороге (со станции Янов). У оставшихся в глазах стояли вопросы: насколько это опасно и что делать дальше? Начали поступать сведения о погибших и пострадавших: первыми жертвами стали работники 4-го блока и пожарные, бросившиеся тушить возгорание.

Появились дозиметристы — в Припяти уже были места, где приборы показывали 200 миллирентген/час по гамма и 4000 бета-частиц/кв. см в минуту. Это было очень серьезно и связано, как потом выяснилось, с разгерметизацией активной зоны реактора и выбросом огромного количества радионуклидов. В такой ситуации на человека оказывается не только внешнее гамма-, бета- и альфа-воздействие, но и воздействие внутреннее — за счет попадания опасных изотопов в организм через дыхательные органы, а также с водой и пищей. Тогда у меня сложилось впечатление, что большинство жителей Припяти понятия не имели об угрозе такого воздействия и не знали, какие меры радиационной безопасности применять. Мы, во всяком случае, первый ценный совет получили от знакомого — больше принимать медицинского йода (I-127), который, находясь в организме, препятствует попаданию в него радиоактивного йода (I-131), являющегося продуктом реакции деления урана и плутония. Медсестры-волонтеры, принудительно раздававшие всем йод в таблетках, появились на улицах Припяти только к вечеру 26 апреля. Мы же с тех пор принимали его регулярно, даже добавляли в водку при случае.

Между тем радиоактивное облако, образовавшееся после взрыва реактора, прошло от ЧАЭС над Припятью в направлении Гомельской области Белоруссии. Заражению подверглась территория в тысячи квадратных километров: радиоактивные изотопы были обнаружены на земле и в воде даже на западе Европы. Но мы в Припяти не знали этого: я ходил в квартиры к друзьям, мы обсуждали ситуацию, звучали версии причин аварии, некоторые обсуждали возможные решения по ликвидации ее последствий...

27 апреля было принято решение об эвакуации — в Припять приехали десятки автобусов. Люди собирали пожитки, не понимая, что брать и надолго ли это. Я пришел к Андрею Глухову, его жена Галя, дети, Вероника и Павел, уже были готовы, началась погрузка. В последний момент кто-то из руководства ЧАЭС попросил Андрея остаться — он был сотрудником отдела ядерной безопасности (ОЯБ). Я думал, как вернуться домой в Москву, а Гале с детьми надо было в Обнинск, к родителям Андрея.

Но в планы эвакуации не входило развозить всех по адресам: автобус вывез нас на безопасное расстояние — в деревню под названием Кухари. По-видимому, организаторы планировали, что тут мы и отсидимся. Но выяснилось, что почти у всех родственники в Москве или в Ленинграде, и мы уговорили водителя везти нас в Киев на вокзал. В Киев поехали не только мы, а многие эвакуационные автобусы — так на их колесах радионуклиды попали в столицу Украины. Не было ведь еще ни шлагбаумов, ни пунктов санобработки...

На вокзале — кошмар: тысячи людей пытались уехать куда-нибудь. Нам повезло, нас заметил Гриша Бурзак, он как раз был у окошка кассы, мы купили билеты и через час сидели в поезде на Москву.

В Москве в МИФИ я был в центре внимания с рассказами о Припяти во время аварии. В начале мая меня вычислили наши радиационщики, измерили мою щитовидку — 90 микрорентген/час (примерно в пять раз больше естественного фона), затем отобрали ботинки и часть одежды — все это фонило. Позже МАГАТЭ опубликовало отчет об аварии на ЧАЭС. Там говорилось, что люди, которые в момент аварии и вплоть до эвакуации были в Припяти, получили дозу облучения от 15 до 150 рентген. И я, получается, тоже в этом диапазоне. Позднее прошел медобследование: все вроде нормально, жив-здоров до сих пор.

На этом моя чернобыльская история могла и закончиться. Я, конечно, звонил друзьям на Украину, смотрел новости по телевизору. Но, в общем, жизнь пошла своим чередом — помню даже, в бухгалтерии МИФИ меня крепко ругали, что не поставил отметку об отъезде из Припяти на командировочном удостоверении.

Но в августе 1986-го мне позвонил доктор наук Александр Шкурпелов: в сентябре планируется пуск 1-го блока ЧАЭС и я нужен. Так я снова оказался на ЧАЭС.

Обстановка на станции была деловая. На месте аварии работало много специалистов и военных: ликвидировали завалы, вывозили радиоактивные обломки графита, бетонных конструкций. Применялась робототехника, но многое делали вручную, конечно. Учитывая, что там были места, где радиационный фон составлял тысячи рентген/час, это были настоящие герои, о многих из которых никто так и не узнал.

Позже на разрушенный реактор 4-го блока был воздвигнут саркофаг — мощная металлоконструкция, которая должна была существенно снизить радиацию в районе станции.

А мы занимались мирным атомом. Правительство приняло решение о запуске не пострадавших во время аварии 1-го, 2-го и 3-го энергоблоков. Соответственно весь персонал станции, представители подрядчиков и науки вернулись на рабочие места и занялись обычной работой с одним отличием: делали они ее в зоне радиоактивного заражения. Работали вахтами: две недели на станции, две — дома. А поскольку у жителей Припяти своего дома не стало, они получили квартиры в новых микрорайонах Киева.

Я ездил с вахтовиками в одном автобусе, мы жили и работали вместе. Со смены ездили ночевать сначала в пионерлагерь "Сказочный", потом построили спецгородок из финских домиков в Зеленом Мысу, а позже по Припяти пригнали несколько десятков кораблей, и мы на них жили, там были свои вахтенные, старпом и т.д. Вспоминая этих людей и то, как мы работали, иначе как "чернобыльское братство" я это время назвать не могу.

Была организована зона отчуждения с радиусом в 30 км, введены посты и пункты санобработки, налажен постоянный дозиметрический контроль. В центре зоны была АЭС, в зону попали города Припять и Чернобыль, многие деревни и села, откуда в начале мая эвакуировали жителей, а также технологические объекты, например так и не достроенная третья очередь ЧАЭС.

Радиационная обстановка на этой территории была разная. Например, был "рыжий лес" — пятно в несколько квадратных километров, где все деревья погибли от радиации, а хвойные в первые дни после аварии перекрасились в рыжий цвет. Там были уровни облучения в сотни рентген/час. "Грязных" мест хватало и в Припяти. А вот в Чернобыле было относительно чисто, позже именно там и базировались организации, работавшие по ликвидации последствий аварии. В ряде деревень тоже была нормальная обстановка, это подтверждали дозиметрические проверки. Тогда я впервые услышал о самопоселенцах, или самоселах, которые не захотели жить в новых квартирах, вернулись в свои дома и живут в зоне отчуждения до сих пор.

В 1988-м в Черниговской области построили город Славутич, новый город энергетиков. Строил его весь Советский Союз: помню, там были армянский, литовский, другие кварталы, на смену ликвидаторам первой волны в 1988-1990 годах сюда приехало жить и работать много новых людей. Не нужен стал вахтовый метод: сотрудники ЧАЭС и других объектов стали ездить на работу на электричке из Славутича, где построили удобные квартиры, коттеджи.

В чернобыльской зоне после этого я не был много лет. Какое-то время встречались с друзьями-ликвидаторами в Москве, потом раскидало: многие ушли из атомной отрасли, да и я уволился из МИФИ. Но очень захотелось увидеть, как там все изменилось за эти годы.

Я сумел получить официальное разрешение на посещение зоны отчуждения, купил билет на поезд Москва — Киев и, не встретив никаких препятствий при пересечении границы с Украиной, на следующий день оказался в Чернобыле. Новые знакомые встретили хорошо, сопровождали в зоне, были в курсе моей истории и постарались, чтобы за пять дней поездки я увидел все, о чем просил.

Поселился в Чернобыле в гостинице (бывшее общежитие). Первое впечатление — симпатичный город, где живет много людей, поддерживаются основные коммуникации, работают магазины. Только униформа на людях, каждое утро отправляющихся на работу, да заросшие дома в частном секторе напоминают о трагедии. Здесь же действующий православный храм, настоятель которого отец Николай благословил на фотосъемку во время службы.

Начали мы, конечно, с самой АЭС. Когда подъезжали, волновался: не знал, что увижу. Но внешний вид первой очереди не изменился, включая автобусную остановку, куда я столько раз приезжал до аварии и после нее, вместе с вахтовиками. На площади перед входом — величественный мемориал погибшим, сюда же перенесли памятник Прометею, который раньше стоял в Припяти. Здесь же я встретился с Александром Новиковым из ОЯБ, сейчас он заместитель главного инженера ЧАЭС по безопасности. Мы прослезились, Александр тут же набрал по мобильному Андрея Глухова: он сейчас живет в Славутиче, работает по проектам, связанным с ЧАЭС. 26 лет спустя я нашел своих старых друзей, а это дорогого стоит.

С 2000-го энергоблоки ЧАЭС остановлены и не вырабатывают электроэнергию — идет их вывод из эксплуатации. На второй очереди, рядом с 4-м блоком, строится новый саркофаг, куда больше первого, его огромная серебристая арка видна издали. Проект реализуется совместным предприятием Novarka (в него вошли две ведущие строительные компании Франции), на стройке много специалистов и из Украины. Работают вахтами. Арка будет "надета" на аварийный 4-й блок в следующем году и вместе со старым саркофагом должна обеспечить полную герметизацию.

А в столовой ЧАЭС, где мы ежедневно обедали, об аварии вспоминаешь, только когда проходишь дозиметрический контроль на входе. Рядом резвится семья дворняжек: они плодятся каждый год, не подозревая, что живут на зараженной территории. В пруду-охладителе в 2 км от станции в этом году поселилось около 150 белых лебедей, они прилетели откуда-то с юга. Во время передвижения по зоне на автомобиле мы не раз встречали лосей прямо на дороге: в лесах развелось много диких кабанов, лис, волков. В реке полно рыбы, которую никто не ловит,— опасно. Но жизнь — как и смерть — в зоне берет свое в самых неожиданных проявлениях...

Местом, где у меня защемило сердце, была Припять — город, где я начинал научным сотрудником МИФИ и где бывал после аварии. Сейчас на въезде шлагбаум — требуется дополнительное разрешение.

"Мертвый город" — это про Припять. Город буквально зарос лесом: в марте из-за деревьев еще как-то просматриваются дома, а летом, говорят, реально и заблудиться. Здесь своими глазами видишь, как умирает город, из которого ушли люди.

Я побывал в гостинице "Полесье", где жил во время командировок, в спортивном зале "Энергетик", где прямо из деревянного пола растут березы. Кинотеатр и почту вообще не узнал. Многие жилые дома в аварийном состоянии, разрушены лифты и лестницы. На крышах и в перекрытиях пустили корни деревья. Почти везде в городе дозиметр показывал повышенный уровень радиации.

Сюда регулярно возят туристов вместе с сопровождающими, которые хорошо ориентируются на местности (про себя я прозвал их сталкерами). Что будет с Припятью дальше? Вряд ли сюда вернется нормальная жизнь. Но, возможно, этот город будет представлять интерес для ученых.

Еще в Москве я решил, что доеду до самоселов. Мне была интересна судьба людей, которые сразу после аварии были эвакуированы из своих сел, а уже летом 1986-го начали возвращаться на свои участки. Многим предлагали квартиры за пределами зоны, но тяга к родному дому оказалась сильнее. В период ликвидации многие из них работали в зоне по своим специальностям: тогда руки были нужны везде. Сейчас в Чернобыле и некоторых деревнях проживает около 150 таких самоселов. Многие скажут: "Какое хозяйство, куда вернулись? Там же радиация!" На это они спокойно ответят: "А у нас нет радиации". И это правда: в нынешнюю поездку мы проводили замеры в тех местах, куда люди вернулись: гамма-фон оказался ниже естественного фона в Москве. Вот такой парадокс.

Еще они поражают своим оптимизмом: такие разные судьбы, совсем непростая жизнь, но улыбки — у всех. В последние годы россияне по понятным причинам нечасто посещают Украину, но эти бабулечки из зоны сказали именно то, во что так хочется верить мне, москвичу: "Это все политика, сынок, но она нас не поссорит!"

Большинству самоселов сейчас за 70, есть постарше и помоложе. У многих куры, скотина, даже коровы. Выращивают овощи, а фруктовые сады у всех просто замечательные. Те, кто живет в Чернобыле, могут ходить в магазин за продуктами, там есть медобслуживание. В деревнях с этим сложнее, скорую можно и не дождаться. Но пенсию и чернобыльские выплаты большинство из тех, кого я встречал, получают.

В село Куповатое мы попали, когда микроавтобус привез продукты — молочку, мясное, фрукты, даже апельсины. Женщины понабежали со всех концов села, было заметное оживление. Это дало возможность поговорить не спеша, поглядеть на дворы. Оказалось, у всех по-разному. Кому дети приезжают помочь или кто сам еще крепок физически, у тех чистота в доме и забор крепкий. У кого силы не те и помочь некому, картина другая. Но, проходя по деревне, где большинство домов разрушено временем или разграблено, стоит решить, что так всюду, как натыкаешься на хозяйство, где живут с достоинством, кудахчут куры, повизгивает поросенок...

Мне будет кого из них вспомнить, благо они разрешали себя фотографировать. Вот Ганна Алексеевна Заворотня, человек общительный и популярный в зоне, жарила нам картошку, угощала салом и самогоном, а потом еще и березовым соком. А ее соседка, Мария Прокоповна Загорная, уверяла, что в 1986-м главная беда была не авария на ЧАЭС, а природные пожары, от которых не было спасу...

В частном секторе Чернобыля Валентина Борисовна Кухаренко говорила со мной о политике, а после ее собака исполнила "чернобыльскую песнь" под гармонь. Моряк Евгений Федорович Лукашенко заводил свой патефон и показывал коллекцию старых пластинок. Валентина Александровна Коваленко рассказывала, как в период ликвидации работала комендантом в общежитиях и наводила порядок среди вахтовиков. Наконец, в Парышеве Иван Иванович Семенюк (он держит скотину, птицу, хоть и тяжело одному, жена болеет), показав на фотографию родителей, подвел черту: "Они здесь похоронены, куда ж мне теперь".

Они могли бы сейчас все жить в окружении детей и внуков, ведь земля чернобыльская благодатная и климат хороший. А как сады тут весной цветут! Но нет, доживать свой век этим старикам суждено в одиночку, в зоне за шлагбаумом. Чернобыльская авария — это не только радиация, которую готовятся закрыть вторым саркофагом. Это еще и наша общая боль, которую они пытаются победить жизнью. Увы, в одиночку...