«Когда мы поженились, Боярский вдруг стал очень популярным. В театре его актерским взлетом были обескуражены, в том числе и наш главный режиссер Игорь Петрович Владимиров. Пострадал от этого не Миша, а я. Владимиров перестал меня занимать в спектаклях, а как-то пригласил к себе в кабинет и завел беседу о том, что артист должен быть бедный, а я богатая, совсем неправильная артистка», — рассказывает Лариса Луппиан.
Наши с Мишей судьбы удивительно переплетены. Я узнала об этом несколько лет назад, когда нам с Лизой предложили поучаствовать в программе «Моя родословная». Оказывается, в начале XIX века мои предки жили на Невском проспекте, в доме 29. У нас в семье сохранился герб — волк, который сидит на пне и играет на свирели. А за углом был дом Мишиного прадедушки. Более того, наши прадеды служили в одном банке, ходили по одним и тем же лестницам и, я уверена, общались...
Нашу историю с Мишей можно назвать служебным романом. Он сам выбрал меня на роль Принцессы в «Трубадуре и его друзьях» и с удовольствием репетировал со мной сцены поцелуев… Когда мы поженились, Боярский вдруг стал очень популярным. Народ резко Мишу полюбил, ему не давали проходу на улице, нигде. Как только Миша выходил на сцену, по зрительному залу прокатывался стон: «А-а-а-а-а-а!» А он в какой-то второстепенной роли! В театре его актерским взлетом были обескуражены и даже шокированы, в том числе и наш главный режиссер Игорь Петрович Владимиров.
Пострадал от этого не Миша, а я. Владимиров перестал меня занимать в спектаклях, а как-то пригласил к себе в кабинет и завел беседу, суть которой заключалась в том, что артист должен быть бедный, а я богатая и состоятельная, совсем неправильная артистка. Миша действительно начал зарабатывать и своим благосостоянием выделялся среди других артистов театра. Но наша с ним жизнь не была безоблачной. Мне не хватало спокойствия и надежности и на работе, и в семье. Много раз я собиралась разводиться, готова была бежать от Миши без оглядки, но что-то меня останавливало. Возможно, что бежать было просто некуда. А может, я категорически не хотела повторить судьбу своей матери...
До трех лет я была абсолютно счастлива. Помню воздух, пропитанный пряными запахами южных фруктов: падающих на землю персиков, яблок, абрикосов, винограда. На земле они превращаются во фруктовые лужицы, которые как смола засыхают на солнце… Я жила в Ташкенте, в большом частном доме с виноградником и садом. Когда я родилась, мама училась в институте и все заботы обо мне взяла на себя бабушка, папина мама, — эстонка Марта Геновна. Я называла ее «мути». В молодости она служила гувернанткой у детей генерала. Знала эстонский, русский и немецкий. Но со мной разговаривала только на немецком.
Когда мне исполнилось три, родители разошлись. Мать забрала меня и увезла в город Чирчик в предгорьях Чимгана. Ей, как врачу-педиатру, предложили место в роддоме, и мама оставила Ташкент и всю нашу налаженную жизнь. В Чирчике я пошла в детский сад. Это была настоящая катастрофа! Я не умела говорить по-русски, и меня все звали «немка», «фашистка». Тогда началось мое детское одиночество. Мама работала очень много, я сама приходила из детского сада и ждала ее, ждала, ждала. Уже вечер, уже темно, а ее все нет. Она была молодая, очень красивая, у нее появились поклонники, после работы она задерживалась. Я прислушивалась к каждому шороху, тосковала. Все время стояла на балконе и пыталась в темноте среди редких силуэтов высмотреть маму…
В расставании ее с отцом не было ничего удивительного. Они были очень разные. Папа — абсолютно домашний человек, мог все свободное время проводить в своей подвальной мастерской. У него было много запатентованных изобретений: детали к сельскохозяйственным машинам, к газовым горелкам. Он преподавал в институте ирригации и все время приносил домой кипы бумаг — проверочные работы студентов. Но это уже более поздние воспоминания. Дело в том, что родители, когда я училась в первом классе, сделали попытку еще раз сойтись, и мы с мамой вернулись в Ташкент. Жила я уже с родителями, не с бабушкой. Конечно, когда родители сошлись второй раз, я была этому рада, хотя не помню особо ничего хорошего из той нашей семейной жизни. Мама была нервная, эмоциональная, она с отцом очень сильно ругалась. Я помню эти скандалы. Причем отец всегда молчал.
Когда я училась в третьем классе, к нам в школу пришел ассистент по актерам искать ребят на роли в фильме «Ты не сирота» — о том, как кузнец из Ташкента и его жена во время войны усыновили 14 детей разных национальностей. В том числе эстонку Дзидру. На пробы на киностудию «Узбекфильм» меня повезла мама моей подруги Ирочки. Там было пять или шесть этапов: простые задания, этюды, сцены и непосредственно кинопробы. Я не волновалась и от того вела себя естественно. Перед завершающими пробами за мной на киностудию впервые приехал папа и был озадачен и доволен, когда режиссер ему сказал: «У вас очень талантливая дочка». Я успела благополучно забыть про пробы, жила своей детской жизнью, когда вдруг нам пришла открытка: «Поздравляем. Ваша дочь утверждена на роль».
Сниматься в фильме мне очень понравилось. Было комфортно, ловко, легко. Я помню, мы снимали сцену, когда приходит женщина, которая думает, что она моя мать, но потом понимает, что произошла ошибка, и говорит моей героине: «Извини меня, но я ищу свою дочку». В этой роли снималась эстонская актриса Эве Киви, в то время очень известная. Она никак не могла заплакать, и режиссер ее очень ругал: «Ну смотри, девочка маленькая в кадре плачет». А я верила в предлагаемые обстоятельства сразу. Мы пытались снять сцену три часа, в конце концов режиссер ударил ее по лицу, чтобы добиться слез…
Фильм получился очень хорошим, мне заплатили большой гонорар, и мы с родителями на эти деньги отлично отдохнули на озере Иссык-Куль в горах Киргизии. А еще купили пианино, которое сейчас стоит у меня на даче. Но прекрасней всего было то, что на съемках мне подарили пуанты. И я сразу встала на них — танцевать я любила, у меня были хорошие балетные данные и музыкальность. Появилась мечта — поступить в хореографическое училище. Я сказала об этом маме. Но тут она снова начала разводиться с отцом… Ей было не до меня... На этот раз они разошлись навсегда. Отец купил нам с мамой кооперативную квартиру в новом районе Ташкента, бабушка умерла. Мама постоянно металась, ездила по разным городам искать себе работу, возвращалась… Новую семью она так и не построила. При своей феноменальной красоте мама была несчастливой и одинокой.
В школе я училась легко, но планов на будущее не имела. Когда отгремели выпускные фанфары и я, нагулявшись, утром пришла домой, моя мама не спала — стирала. Она обернулась и спросила: «Ну что, куда будешь поступать? Может быть, в медицинский? Я медик, и ты медик». В медицинский меня не тянуло, решила поступать в ЛГИТМиК. В Ленинграде было у кого остановиться. Там жила Женя — подруга папиной третьей жены. Самолет наш опоздал, и я прилетела поздно ночью. К счастью, меня встретили. Мы ехали по темному городу, и я ничего не могла рассмотреть. Меня куда-то привезли и уложили спать. Утром я впервые в жизни увидела коммунальную квартиру. Я и не предполагала, что так могут жить люди: двадцать комнат, коридор буквой «Г», несколько туалетов, огромная кухня, дети ездят на велосипедах, тетки ходят с тазами, кто-то кричит, скандалит. Потом мы вышли на улицу: тепло, серые высокие дома, серое небо, влажный воздух. И я вдруг ощутила себя рыбой, которую — бульк — и выпустили в свой родной водоем с теплой водой! Я знаю, у многих южан в Ленинграде случается страшная ломка, а я почувствовала: мое, как будто домой вернулась. Впрочем, мои предки поселились в Петербурге еще при Екатерине, переехав сюда из немецкого города Росток. Наверное, у меня сработала генетическая память…
Я села на 47-й автобус и отправилась в ЛГИТМиК. В том году студентов набирали два мастера — Владимиров и Сойникова. Когда все экзамены были позади, абитуриентов загнали в аудиторию и стали читать списки счастливчиков. Прочитали список Сойниковой — меня нет. Потом Владимирова — список девочек. Меня нет. Я обнаружилась в самом конце — после мальчиков. У нас был особенный курс: Владимиров преподавал не в институте, а в Театре имени Ленсовета. Лет через десять Миша мне сказал: «Вас считали элитой, завидовали, что вам так подфартило». Нас же с первого курса занимали в спектаклях, мы постоянно торчали за кулисами и смотрели все постановки, набирались опыта каждую минуту. На втором курсе я сыграла свою первую главную роль — Даниэль в спектакле «Двери хлопают». Владимиров говорил обо мне: «Моя любимая ученица — Лариса Луппиан». И так продолжалось лет десять. Мы поступили в 70-м году, когда начался золотой век Театра Ленсовета. Тогда появились самые знаменитые спектакли: «Двери хлопают», «Укрощение строптивой», «Человек со стороны», «Дульсинея Тобосская», «Люди и страсти», «Левша». В наш театр стояли очереди. С утра бежишь на репетицию и смотришь — народ сонный ждет, когда касса откроется, чуть ли не с раскладушками. В Ленинграде было не много таких популярных театров, кроме нашего — БДТ и Комиссаржевка, а в Москве — «Современник», Театр на Таганке и чуть позже «Ленком»…
Я была счастлива — играла по сорок спектаклей в месяц, большинство ролей были главными. Помню, когда мне впервые заплатили за спектакль три рубля, я подумала: «Вот это профессия! И удовольствие получаю, и деньги!» А ведь мне еще полагалась Ленинская стипендия за отличную учебу, то есть я была девушкой зажиточной. Могла себе позволить одеваться очень хорошо, была модницей, как мама. Покупала ткани и шила наряды в Ташкенте, куда прилетала на каникулы, а потом стала заказывать в Ленинграде. Прекрасная портниха жила возле Нарвских ворот, и я часто к ней заглядывала, чтобы заказать что-то по оригинальному фасону, который сама придумывала. Я обожала экстремально короткое мини, брюки, гипюровые блузочки. Очень красивая была мода в 70-х годах. А потом появились длинные юбки, вязаные кофты и всякие фенечки. Мы стали выглядеть примерно как хиппи и жили весьма свободно. Вино, любовь, веселье — мы были счастливы и беззаботны, как мотыльки.
Владимиров оказался неоднозначной, но очень талантливой личностью. Мы были его первым курсом, и он уделял нам много времени. Потом он набирал еще несколько курсов, но им повезло гораздо меньше — Владимиров уже не так увлеченно занимался с ними и даже не всегда помнил их имена. На нашем же курсе он поставил свои лучшие спектакли: «Старший сын», «Прошлым летом в Чулимске» и другие.
Игорь Петрович всегда выглядел эффектно. У него был красивый кожаный пиджак, который сшила Алла Турчина, заведующая костюмерным цехом в театре … Это было время, когда все много пили и курили… Владимиров курил не просто много, а очень много и постоянно забывал стряхивать пепел. Мы наблюдали, как пепел сваливается ему на грудь и он небрежно его смахивает своей маленькой аристократической рукой. Репетировал он специфически. Гениально показывал, как нужно играть. Владимирову не составляло труда показать ребенка, собачонку, женщину, старика — любого. Он был очень хорошим, ярким артистом. Но словами выразить мысль ему было трудно — говорил он путано и непонятно. Владимиров воспитывал в нас культ театра и презрение к кино. Говорил: «Киноартисты — это кладбище забытых талантов». При этом он сам много снимался и позволял сниматься своей жене Алисе Фрейндлих. Я была прилежной ученицей и восприняла урок Владимирова буквально.
На пробы ходила, но вела себя вызывающе и все время демонстрировала, что мне это не интересно, не нужно, и вообще, кино — второй сорт. Сразу настраивала против себя режиссера и всю съемочную группу. Несмотря на это, когда я окончила институт, мне позвонили из Студии киноактера при «Ленфильме» и пригласили в штат. Я ответила категорическим отказом. В общем, практически сама загубила свою кинокарьеру. Правда, в фильме «Поздняя встреча» с Алексеем Баталовым я все-таки снялась. Шел 1977 год, я уже повзрослела и впервые в жизни решила на пробах поменять свой стиль поведения. Это возымело эффект — меня утвердили. Я снималась с огромной благодарностью и удовольствием...
Тем временем в театре вспыхивали романы, праздновались свадьбы, рождались дети, появлялись новые пары и разрушались браки. При этом театр был одной дружной семьей, все друг друга обожали. Мы много ездили на гастроли — на два-три месяца. Чуть ли не на каждый день приходился чей-то день рождения, и мы все вместе собирались в маленьких гостиничных номерах и шумно праздновали. В Ленинграде было то же самое — отмечали дни рождения, премьеры. Все с шумными капустниками и застольями. Королями импровизации и веселья были Боярский и Равикович.
После спектакля «Дульсинея Тобосская» в театре появилась традиция собираться в радиоцехе — за бутылочкой водочки и за легкой закуской обсуждать, как прошел спектакль. Эту традицию завела Алиса Фрейндлих. В «Дульсинее...» я играла в массовке, но поскольку официально была Мишиной девушкой, он меня брал на эти посиделки. И я впитывала, как они обсуждали каждую реплику, каждое слово. Это был именно тот театр, который я люблю. Идеальный театр — это сговор. Когда единомышленники все обсуждают и когда они друг другу могут сказать: «Ты что-то не так сделал» — и человек не обижается.
Но все хорошее имеет обыкновение заканчиваться. Рыба начала гнить с головы, спектакли становились все хуже. Потом Алиса Бруновна, видимо неудовлетворенная своей семейной жизнью, завела роман с молодым артистом Юрием Соловьем. В общем, все разрушилось. Она ушла. Игорь Петрович женился на другой. Для театра ничем хорошим это не кончилось… Владимиров стал подозрительным. У него появились серые кардиналы, которые доносили ему информацию про закулисную жизнь, он начал сталкивать группы, ими манипулировать. Специально назначал артистов на роли двойным и тройным составом, чтобы возникало напряжение. Труппа стала разваливаться. После развода Алиса Бруновна некоторое время еще оставалась в театре, а потом они с Владимировым стали конфликтовать на репетициях.
Я помню, он выпускал «Пенелопу» — идиотский спектакль, который так и не вышел. И Владимиров туда назначил три состава! Такой воспитательно-изуверский момент для Алисы. И Фрейндлих приняла решение уйти. За ней из театра потянулись Анатолий Равикович, Ира Мазуркевич, Галя Никулина — вернейший человек, Алисина сподвижница, которая очень много с ней играла вместе, потрясающая актриса… Когда ушла Алиса, Владимиров решил: «А я еще одну звезду зажгу». И пригласил в труппу в качестве примы Лену Соловей. Она очаровательная женщина, прекрасная актриса, но в кино, не в театре. Она не может быть яркой на общем плане, у нее нет такого темперамента и хулиганства, чтобы, например, как Алиса, сыграть мальчишку в «Малыше и Карлсоне». Я всю молодость простояла за кулисами, смотрела, как играет Фрейндлих. Это восторг! Несомненно, ее никто не мог заменить…
Ну а для меня все стало грустно еще раньше. Десять лет Владимиров называл меня своей любимой ученицей, а потом резко разлюбил и перестал давать роли. Шесть лет я не играла ничего нового, как будто меня и нет. Отношение Владимирова ко мне резко переменилось, когда я вышла замуж за Мишу. Мы долгое время скрывали наш роман и буквально прятались по углам, пытаясь не раздражать мастера. Ведь Владимиров говорил всей труппе: «Категорически запрещаю артистам подходить к моим студенткам». Это было общее правило, якобы полезное для творчества. Но были у этого правила и другие мотивы: Владимиров сам был неравнодушен к своим студенткам, и ко мне тоже. Я не знала, что и думать, ведь для меня он был стариком, ему ведь перевалило за пятьдесят. А Владимиров делал какие-то туманные намеки, вызывал к себе в кабинет. Я все не могла понять, куда он клонит, как будто он со мной разговаривал на китайском языке. Вообще, в 70-е годы главный режиссер в театре был хозяином и мог получить все, что пожелает...
В какой-то момент у меня по вечерам стала подниматься температура, я ужасно себя чувствовала, просто падала, а на руках появилась экзема. Я ходила к врачам — никто не мог понять, в чем причина. Наконец мне сказали: «Ну идите уже к невропатологу или к психотерапевту». Первый вопрос, который мне задал врач: «Ну и что у вас происходит в жизни?» — вызвал у меня рыдания, я не могла остановиться. «Понятно, вот ваша температура!» Она мне что-то прописала, и я успокоилась… Оказывается, я просто была несчастна в своем любимом театре. В самом расцвете сил я не получала ролей, не имела работы и не знала, куда себя девать. Я даже от отчаяния написала сценарий к фильму…
Конечно, я была рада, что все свое время могу посвящать детям, но, видимо, мне этого было недостаточно. И осознав то, насколько проблема в Театре Ленсовета меня разрушает, я ушла в Театр Ленинского комсомола. А потом Лена Соловей ушла из театра по личным причинам, и Владимиров попросил меня вернуться. Меня не было всего три года, но вернувшись, я обнаружила совсем другой театр. Владимиров был уже очень стар и стал скорее номинальной фигурой. В театре появились спектакли других режиссеров, в том числе Олега Левакова, моего однокурсника. И я стала много играть. До недавнего времени у меня было очень много ролей, сейчас три названия. В спектакле «Смешанные чувства» мы играем вместе с Мишей. На сцене я забываю, что это мой муж. Для меня он просто артист. А это такое счастье — работать с большим артистом...
Сегодня я счастлива, что сохранила главное — семью. Никого ближе Миши у меня нет. Возможно, я не сыграла все, что мне хотелось, но зато полностью реализовалась как жена и мама. До одиннадцатого класса я каждый день и Сережу, и Лизочку отвозила в школу и забирала обратно.
У Лизы сейчас актерский расцвет — потрясающие роли и в театре, и в кино. Она снялась в роли Анны Карениной, а это мечта каждой актрисы. Я наблюдаю за ней с радостью, с гордостью, но и с опаской, потому что знаю, как обманчива жизнь. Я тоже была любимой ученицей и вдруг в одночасье стала изгоем. Карьера артиста очень хрупкая. Каждый день нужно завоевывать новую вершину. А сил ведь на все не хватает, надо же еще что-то оставить и на семью… Поэтому я со смешанными чувствами воспринимаю Лизин успех. Конечно, с воспитанием Андрюши мы ей помогаем. Но ведь ребенку нужна мать. Лиза бережет каждое мгновение, когда она может быть с сыном. А ребенку все равно мало, ему хочется, чтобы мама все время была рядом.
Но занятость у Лизы невероятная: она с семьей живет в Москве, а работает в Петербурге в театре у Додина. Здесь ее держит творчество. Она работает в убыток семье. Тратит деньги, здоровье, эмоции, чтобы получать удовольствие от работы с любимым режиссером Львом Абрамовичем Додиным. Я молюсь, чтобы она не надорвалась и сын потом простил ее за то, что она столько моталась из города в город. Ведь у детей все копится, они все помнят. Я же до сих пор помню вечное ожидание мамы… Так что очень все сложно… Я не могу сказать: какое счастье, Лиза знаменита! Ситуация неоднозначная. Но жизнь все расставит на свои места.
0
25.00
