О том, что Горький «никогда не был бедным», писали много и давно, развенчивая советские мифы. В России его имя прошло разные этапы — от истинной любви и навязанного людям чрезмерного почитания до полного равнодушия и почти забвения. И до снова возникшего интереса (сейчас редкий театр не ставил «Вассу Железнову» или что-то еще). Но есть одна страна, где Горького любили всегда. И он отвечал ей тем же. В сущности, он прожил здесь почти треть жизни. А объездил, можно сказать, весь мир! Еще до революции побывал в Америке.
В 1905 году писателя посадили в тюрьму за революционные листовки. Этот арест возмутил не только российскую, но и мировую общественность, поэтому власти вскоре отпустили его. Вообще, постоянное и горячее участие и сочувствие со стороны простых людей сопровождали Горького всю жизнь. В 1906 году он по поручению Ленина отправился через европейские страны в США, чтобы собрать средства для партийной кассы. Супруга, Екатерина Пешкова, и двое детей остались дома, а любимая женщина, актриса Мария Андреева, поехала с ним. Как уже отмечалось, Горькому всегда «создавали условия». Вот и теперь он плыл в Америку на лайнере, в каюте класса люкс, где были гостиная, спальня, кабинет и даже настоящая ванна! Может поэтому, сначала писателю понравилась эта страна. В письме другу он сообщал: «Эта такая удивительная фантазия из камня, стекла, железа, фантазия, которую создали безумные великаны, уроды, тоскующие о красоте, мятежные души, полные дикой энергии. Все эти Берлины, Парижи и прочие «большие» города — пустяки по сравнению с Нью-Йорком. Социализм должен впервые реализоваться здесь...»
Алексею Максимовичу, проехавшему по нескольким городам, удалось собрать крупную сумму. (Настоящее имя писателя — Алексей Максимович Пешков, именно такое отчество использовали в кругу друзей и коллег. Максимом его практически никто не называл, так как всем было известно настоящее имя. Называли либо фамилию-псевдоним, либо настоящее имя-отчество. И мы будем следовать этой традиции. Только в Италии имя Максим прижилось, но с особенностями языка. Местные называли Горького «Дон Масимо». — Прим. ред.).
Вскоре Горький разочаровался в Америке и писал уже по-другому: «Я здесь все видел — М. Твена, Гарвардский университет, миллионеров, Гиддингса и Марка Хаша, социалистов и полевых мышей. А Ниагару — не видал. И не увижу. Не хочу Ниагары...» Но вероятно причиной разочарования были строгие нравы, которых он не ожидал. Кто-то из журналистов прознал, что Андреева — не жена писателя. В газетах про него написали как про двоеженца. После этого его и Андрееву в одну минуту выселили из отеля, и они долго не могли нигде заселиться. В конце концов супруги-меценаты Мартин приняли их в своем поместье на острове Статен-Айленд. Горький в письмах друзьям нещадно ругал страну, говоря, что не их дело, на ком он женат. Вскоре он уехал, и об Америке с тех пор всегда отзывался с недовольством.
«Столько видишь красивого, что пьянеешь и ничего не можешь делать»
Из-за обострения туберкулеза в конце 1906 года Горький уехал в Италию. Писатель знал, что в этой стране любят его творчество. Его произведениями увлекалась молодежь, его творчество изучали в Римском университете. Встреча в порту Неаполя была поистине феерической. Как только пароход причалил, к писателю ринулись журналисты, молодежь, студенты. Корреспондент местной газеты по-русски приветствовал Горького. Его поселили в самой престижной гостинице «Квисисана», а затем в «Везувии» с видом на море. В этих отелях и сейчас можно снять номер от 500 евро за ночь. Но «знаменитые», овеянные историей номера стоят дороже, и забронировать их практически невозможно! Такой высокий спрос.
Горький приехал в Италию отдохнуть и побыть в тишине, но в Неаполе он этого не получил. Реакция на него на улицах была как на суперзвезду. Для итальянцев Горький был героем революции. Где бы он ни появлялся, слышалось: «Да здравствует Максим Горький! Да здравствует русская революция!» Художница Валентина Ходасевич вспоминала: «Популярность Горького у неаполитанцев была столь целика, а любовь их так экспансивна, что ходить с ним по улицам было почти невозможно. Многие проходящие мимо или увидевшие его из окон магазинов бросались на улицу, хватали его руки, пожимали, целовали, на ходу становились перед ним на колени... Во время одной из поездок в Неаполь, чтобы спастись от этого, увидев извозчика, мы сели в пролетку, но экипаж был окружен людьми, кто-то уже выпряг лошадь, и несколько человек, схватив оглобли, легкой рысцой потащили экипаж. Кругом бежали «охранявшие покой синьора Горького» поклонники и во весь голос кричали: «Да здравствует Горький! Дорогой! Дорогуша! Какой красавец!»
Однажды Алексей Максимович и Андреева задумали сходить в театр. Они хотели зайти позже всех и тихонько проскользнуть на свои места, но не тут-то было. Когда гости вошли в ложу, увертюра уже началась. Представление остановили, зажгли свет, музыка прервалась, артисты вышли из-за кулис, публика вскочила с мест. Вместо классической музыки оркестр тут же сыграл «Марсельезу». Спектакль едва смогли начать, все вгляды были направлены не на сцену, а на ложу писателя.. После окончания он с трудом мог выйти. Толпа следовала за ним до самого отеля! Из его номера, как ни бросишь взгляд, всегда был виден маленький островок вдали, казавшийся таким тихим и спокойным. «Вот туда я и поеду! На Капри!» — решил Горький, уставший от внимания к своей персоне. И, приехав, сразу же попал под обаяние острова: «Капри — кусок крошечный, но вкусный. Вообще здесь сразу, в один день, столько видишь красивого, что пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать...» Надо отметить, что и сейчас, несмотря на машины, толпы туристов, очереди, страшную дороговизну и абсолютную безнадежность попасть на паром к острову позже 12 часов дня, покой чувствуется. Это правда! А что же было тогда, более ста лет назад? Истинный рай!
Конечно, писатель работал — здесь родились многие его, ставшие любимыми читателями, произведения. Но удавалось и отдыхать, а порой прокатиться в Неаполь или Флоренцию. Но самое приятное, что в такой райский уголок к нему часто приезжали соотечественники — писатели, артисты. А также простые люди, которые организовали на Капри нечто типа «колонии», потому что снимать подобно Горькому особняк не могли. Вот что вспоминает журналист Константин Пятницкий, который жил у Горького в 1909 году. По этим воспоминаниям можно представить себе атмосферу виллы.
«Пришло известие, что через несколько дней на Капри приедет один из героев «Народной воли» — Герман Александрович Лопатин... Лопатин приехал с вечерним пароходом, часу в шестом. Через 20 минут он был среди нас, в столовой Горького. Вот он стоит пред одним из окон столовой, выходящих на Неаполитанский залив. Наступает закат, спокойная гладь залива походит на исполинское серебристо-розовое зеркало... Обед кончился. Вошла горничная и сказала, что в нижнем этаже виллы уже собрались русские рабочие. Это были слушатели так называемой Каприйской школы. Летом 1909 года они съехались на этот маленький остров со всех концов необъятной России. Разместились группами по крестьянским домикам; но ежедневно собираются вместе для занятий. Богданов, Луначарский и другие партийные товарищи читают им ряд курсов по социализму; Горький ведет беседы по литературе. Аудиторией служит пустующая комната в нижнем этаже виллы Горького. Лопатин захотел прежде всего повидаться и поговорить с этими рабочими. Он провел среди них весь вечер. Вернулся в столовую только к вечернему чаю, часов в 11... После чаю беседа продолжалась. Горький, видимо, любовался жизнерадостностью Лопатина...
Утренние часы вплоть до завтрака Лопатин посвятил осмотру острова. Вернувшись, он рассказал нам о своих впечатлениях. Особенно поразила его красота «Голубого грота». Эта пещера считается одним из чудес мира... Как только кончился завтрак, Лопатин обратился к Горькому: «У меня, Алексей Максимович, большая к вам просьба: хотелось бы послушать последнее ваше произведение». Горький встал и молча пошел в свой кабинет. Мы с Лопатиным прошли туда же. Началось чтение «Городка Окурова». Кончив чтение, Горький вышел по делу. Мы с Лопатиным остались вдвоем. Было около пяти часов вечера. Лопатин молча любовался красотою залива; сегодня его поверхность казалась светло-серой, только около острова Искии вилась широкая серебряная полоса...»
Кстати, понятие «вилла Горького» нуждается в уточнении. Собственного жилья как такового у писателя здесь никогда не было, он арендовал виллы. Их было три. Сначала вилла «Блезус», располагавшаяся в очень живописном месте, сейчас здесь находится отель «Вилла Крупп». (Потрясающее место, в котором мне не удалось найти свободного номера на ближайший год!) Именно здесь в 1908 году Горький принимал Ленина, когда тот находился в эмиграции во Франции. Об этом тоже осталось множество воспоминаний свидетелей, так как повидать Ленина на виллу стекались многие соотечественники. Исходя из их рассказов можно воссоздать обстановку того визита. Итак, Горький долго готовил «Блезус» к визиту гостя. Отвел ему большую комнату с видом на море возле своего кабинета и сам встречал гостя на пристани. Они тепло поздоровались, однако споры разгорелись уже по дороге домой, так как Ленин сразу его предупредил о невозможности философских споров. Горький вспоминал: «По дороге на квартиру ко мне и там я пробовал объяснить ему, что он не совсем прав — у меня не было и нет намерения примирять философские распри, кстати, не очень понятные мне».
Споров в этот визит избежать не удалось, хотя писатель старался создать расслабляющую обстановку. Приглашал на виллу гастролирующего в Неаполе болгарского певца Петра Райчева, все гости собирались за кофе на большой террасе виллы. «Ленин был остроумен, — вспоминал Райчев, — любил шутить, обладал особенным чувством юмора. Даже когда говорил серьезно, вкладывал в слова тонкий, иногда колкий юмор. Должен признаться, что не встречал в своей жизни другого человека с такой огромной эрудицией. Она позволяла ему говорить по всем вопросам как большому специалисту, и я много раз был свидетелем, как беспомощно «проваливались» его собеседники». ...Было поздно. Гасли огни далекого Неаполя. Сорренто, Кастелламаре и зловещий силуэт Везувия пропали в золотисто-синем сумраке. Начинался рассвет. «Спокойной ночи!» — проговорил Горький. «Пора, — добавил Ленин. — Доброго дня! Легкой работы!» Работа? Да, Ленин уходил работать. Свет за окнами его комнаты горел и глубокой ночью...»
Весной 1909 года Горький переехал на виллу «Спинола», которая принадлежала нобелевскому лауреату Эмилю Берингу. Сейчас она известна под названием «Вилла Беринга». Мне удалось побывать на этой вилле. На первом этаже расположены магазины, и улица, на которой она находится, в наше время очень оживленная. Есть мемориальная табличка... На ней выгравировано, что здесь жил Горький и в 1910 году останавливался Ленин.
Русские рабочие «копили на поездку к Горькому»
«Паломничество на Капри», после появления здесь Горького, вошло в моду. Многие русские — меценаты, артисты, профессора — писали Алексею Максимовичу, если планировали путешествие в Италию, просили аудиенции. И он приглашал... Друзья и близкие знакомые беспрепятственно получали на вилле приют, хотя комнат было не так много (дома, которые снимал Горький, были относительно небольшими). На Капри действовала партийная школа, где русские рабочие и студенты обучались азам революционной борьбы, и это стало привлекать сюда небогатых людей. Рабочие стали «копить на поездку к Горькому». Главным было добраться, а тут уж товарищи помогали и жилье найти, и средства к существованию. Вот что об этом пишет в своих воспоминаниях Луначарский: «Когда мы, тогдашние впередовцы, затеяли по инициативе замечательного нашего товарища Вилонова устроить партийную рабочую школу на острове Капри, то это могло показаться не то романтической выдумкой, не то странной комбинацией случая. И действительно, когда рабочие из разных мест тогдашней Российской империи явились на остров, они были до крайности изумлены и все окружавшее казалось им сказкой. Один из них — сормовский рабочий — с изумлением разглядывал синее, как синька в корыте, море, скалы, раскаленные от солнца, огромные желтые пятна молочая, растопыренные пальцы колючих кактусов, веера пальм и, наконец, произнес: «Везли, везли нас тысячи верст и вот привезли на какой-то камушек».
«Камушек» выбран был для партийной школы потому, что на этом «камушке» сидел в то время огромный русский человек, член нашей партии и по тому времени впередовец, изгнанник-писатель Максим Горький... Несмотря на то что Горький изумительно русский человек, даже какой-то азиатско-русский, тем не менее живописный «камушек» подле Неаполя давал ему необыкновенно подходящую рамку... Горький чувствовал себя на Капри превосходно. Несколько олеографическая, чересчур, пожалуй, сладкая красота этой сверхкрымской Италии его нисколько не утомляла, как не утомляет его сейчас соседнее Сорренто. Солнце смеется в море, голубовато-серые утесы обрамлены серебряным кружевом прибоя, покачиваются тропические сады над красивыми виллами, и по залитым солнцем улицам и тропинам, и по Оперной площади проходит Горький, отбрасывая от своей в белое одетой фигуры угольно-черную тень.
Горькому нравится южная природа, хотя он великолепно умеет отыскать поэзию в самых осенне-осиновых русских пейзажных мотивах. Ему нравилось также на Капри то, что он был здесь в достаточной степени одинок. На самом Капри русских жило немного, и они были достаточно дисциплинированны, чтобы не мешать той огромной работе, которую проделывал в то время Алексей Максимович. Ведь он, во-первых, вечный и усидчивейший читатель, а во-вторых, в то время он как раз отделывал два замечательных своих произведения: «Исповедь» и «Лето». Посторонние люди заехать на Капри могли только с некоторым трудом. Надо преодолеть расстояние до Неаполя и пролив, отделяющий от него Капри... С другой же стороны, Горький не чувствовал себя здесь слишком одиноким. Было несколько друзей на самом Капри, и, преодолевая вышеуказанное пространство, подъезжали все время интересные люди, русские и нерусские, первым достоинством которых было уже то, что они проехали столько-то сотен, а иногда и тысяч верст именно для того, чтобы повидаться с Горьким. Островок, конечно, маленький, «камушек» — это верно, но тем не менее для прогулок достаточный простор, великолепное купание, хотя для этого нужно сойти полкилометра вниз и взобраться потом на километр вверх. Замечательное катание на лодках: лазуревый грот, зеленый грот, рыбная ловля, во время которой на длинный канат, в добрый километр, ловятся опасные акулы в два человеческих роста, морские змеи, причудливые чудовища, рыба святого Петра и всякая другая морская забавная и курьезная дичь.
Все это доставляло неизмеримое количество удовольствий этому человеку, который так умеет наблюдать и так умеет наслаждаться... У Горького замечательный глаз, глаз внимательный, радостный, в нем самом таится достаточно света, чтобы все, что попадает в этот глаз, озарялось; зато уже если попадает в орбиту этого глаза нечто скорбное или оскорбительное, то глаз сигнализирует сердцу писателя огромные и болезненные вести... Горький отдавался не только звучным мажорным краскам и образам юга, радуясь как ребенок, что вдруг кашалот подплыл настолько, что его было видно в бинокль, или что расцвел странный, какой-нибудь редкий, чудовищный кактус; он наполнял также и свой слух, такой же гостеприимный и радостный, множеством звуков... Нравилась ему самая живость итальянской речи, подчеркнутая еще артистической жестикуляцией этих изумительных мимов, нравились ему бесконечные их песни... Особенное наслаждение получал он от каприйской тарантеллы, совершенно особенно сохранившейся в этом уголке во всей свежести своих бездонных, каких-то ритуально-эротических корней... Когда приезжал какой-нибудь приятный Горькому гость, например Шаляпин или Бунин (увы, оба эти хорошие художники сейчас уже не друзья нам), то Горький в виде особенно высокого угощения водил их смотреть тарантеллу. Для этого нужно было идти очень далеко... Горький при этом зрелище неизменно плакал — плакал он, конечно, не от огорчения, а от радости. Я вообще заметил, что Горький весьма редко волновался до слез от чего-нибудь неприятного, но красота очень легко заставляла его проливать слезы...
Горький очень полюбил собравшихся со всех сторон ребят и охотно проводил с ними время. В их компании можно было наблюдать также изумительные свойства Горького, которыми он очаровывал и своих близких друзей, имевших счастье проводить с ними время. Горький любил читать свои произведения, в большинстве случаев, конечно, законченные, как драматические, так и повести. И те и другие он читает очень своеобразно, без какого-нибудь актерского нажима, с большой простотой, но все же с необыкновенными очертаниями... Но если Горький хороший чтец, то уже рассказчик он совершенно бесподобный. Правда, и слушает он замечательно...»
Узнав о выходке Шаляпина, Горький написал: «Не приезжай!»
Интересно замечание Луначарского о том, что, например, Шаляпин перемещен в разряд «уже не друзья нам». И дело не в эмиграции певца... Все началось задолго до нее, в 1911 году, как раз когда Горький жил на Капри. На сцене Мариинского театра шла опера «Борис Годунов» с участием Шаляпина. В зале присутствовал Николай II с семьей. После многочисленных вызовов Шаляпин хотел удалиться за кулисы, но путь ему преградила толпа хористов. Они запели «Боже, царя храни» и упали на колени. Это была манифестация, не согласованная ни с кем. Хористы таким образом решили попросить государя изменить закон о пенсионном обеспечении. Шаляпин всего этого не мог знать, он просто машинально также встал на одно колено, слушая звуки гимна, который в те времена вызывал у людей трепет.
Так называемый случай с коленопреклонением больно ударил именно по Шаляпину. В газетах его стали обвинять в «организации» всей этой «верноподданнической» акции, скрыв настоящие мотивы происшествия. Интеллигенция была возмущена поступком Шаляпина, которому якобы вздумалось валяться в ногах у царя на глазах у всей публики. Горький узнал обо всем из газет и в письмах к друзьям высказывался резко: «Выходка дурака Шаляпина просто раздавила меня — так это по-холопски гнусно! Ты только представь себе: гений на коленях перед мерзавцем и убийцей!» Федора Ивановича больно задели отклики друга. Он попросил о личном визите, чтобы объясниться, но Горький ответил резким письмом: «Мне казалось, что в силу тех отношений, которые существовали между нами, ты давно бы должен написать мне, как сам ты относишься к тем диким глупостям, которые сделаны тобою к великому стыду твоему и великой печали всех честных людей в России. Мне жалко тебя, Федор, но так как ты, видимо, не сознаешь дрянности совершенного тобою, не чувствуешь стыда за себя — нам лучше не видаться, и ты не приезжай ко мне».
Надо знать Горького, чтобы понимать, насколько несвойственен ему такой поступок — отказать в визите гостю. Писать: «Не приезжай!» Шаляпин решил, что, если он приедет, Алексей Максимович не сможет его не принять, и отправился в путешествие. Предварительно Федор Иванович написал длинное письмо, где объяснял, что на самом деле произошло. Горький тут же ему отвечал: «Неумно ты сделал, что сразу же после этой истории не поехал ко мне или не объяснил условий, при коих она разыгралась, — знай я все с твоих слов, веря тебе, я бы что-нибудь сделал, чтобы заткнуть пасти твоих судей... А видеться нам — нужно». Горький лично встречал Шаляпина на пристани.
Пожалуй, Федор Иванович был единственным гостем виллы, способным затмить харизмой и обаянием самого хозяина. Это был настоящий человек-праздник, рассказывающий какие-то интересные истории, анекдоты, ничто не могло заставить его надолго погрузиться в мрачность. Горький, понимая уникальность Шаляпина-рассказчика, становился в его присутствии тихим, внимательным. Не всем поклонникам Алексея Максимовича это нравилось. «Шаляпин ужасно любит уснащать свой разговор, особенно не при дамах, всякими пикантностями, чтобы не сказать хуже, которые вряд ли являются действительно положительной чертой человеческого остроумия, — отмечал Луначарский. — А во-вторых, когда я позднее познакомился с самым большим магом и волшебником живого рассказа, с известным художником Коровиным, я понял, как безбожно обирает его Федор Иванович. Не только множество образов, оборотов, но даже самые интонации, изумительно оригинальные, неповторимые, чисто коровинские, припомнил я потом в блестящих беседах Шаляпина...» Луначарский строго судит артиста, а сам Алексей Максимович любил принимать у себя богему. «Приезжайте, — писал он артисту Василию Качалову, — будем купаться в голубом море, ловить акул, пить белое и красное Capri и вообще жить... Превосходно отдохнете...» Горькому было необходимо иногда побыть в кругу веселых, артистичных, легких людей и отвлечься от серьезных мыслей, от тем, на которые он писал.
В 1911 году писатель переехал на виллу «Серфина». Удивительно, что Горький был одним из немногих русских писателей, которых не томила обстановка курорта. Он мог сохранять рабочий ритм даже в условиях итальянской жары и манеры местных жителей никуда не торопиться. «Здесь удивительно красиво, какая-то сказка бесконечно-разнообразная развертывается перед тобой, — писал Горький приемному сыну. — Красиво море, остров, его скалы, и люди не портят этого впечатления беспечной, веселой, пестрой красоты. Какие это музыканты, если бы ты слышал!.. В них очень много природной веселости, наивности, жажды красивого...»
Наверное, секрет в том, что Алексей Максимович сохранял строгий рабочий ритм. Ложился он около двух часов ночи (обычно проводил с гостями вечерние часы), но все равно потом вставал в восемь утра. Именно на Капри написаны «Жизнь Матвея Кожемякина», «Исповедь», «Лето», «Городок Окуров», «Жизнь ненужного человека», «Рождение человека», «Сказки об Италии», пьеса «Васса Железнова» и многое другое... Если и были свободные часы у писателя, то он предпочитал их проводить активно. Например, он много ходил пешком. А гостей так настойчиво зазывал, потому что ему казалось, что они здесь подлечатся, окрепнут на прекрасной природе, ободрятся духом. Что в общем со всеми и происходило. Только один человек не прижился у Горького на Капри — писатель Леонид Андреев.
Горький давно общался с Андреевым, дружил с ним и хотел помочь ему в трудной ситуации. Вот какие воспоминания оставил сам Горький об их встрече на Капри, называя первую жену писателя, Александру Велигорскую, установившимся в их компании прозвищем «дама Шура». «Андреев приехал на Капри, похоронив «даму Шуру» в Берлине, — она умерла от послеродовой горячки. Смерть умного и доброго друга очень тяжело отразилась на психике Леонида. Все его мысли и речи сосредоточенно вращались вокруг воспоминаний о бессмысленной гибели «дамы Шуры»... Одетый в какую-то черную бархатную куртку, он даже и внешне казался измятым, раздавленным. Его мысли и речи были жутко сосредоточены на вопросе смерти. Случилось так, что он поселился на вилле Карачиолло, принадлежавшей вдове художника, потомка маркиза Карачиолло, сторонника французской партии, казненного Фердинандом Бомбой. В темных комнатах этой виллы было сыро и мрачно, на стенах висели незаконченные грязноватые картины, напоминая о пятнах плесени. В одной из комнат был большой закопченный камин, а перед окнами ее, затеняя их, густо разросся кустарник; в стекла со стен дома заглядывал плющ. В этой комнате Леонид устроил столовую.
Как-то под вечер, придя к нему, я застал его в кресле пред камином. Одетый в черное, весь в багровых отсветах тлеющего угля, он держал на коленях сына своего, Вадима, и вполголоса, всхлипывая, говорил ему что-то. Я вошел тихо; мне показалось, что ребенок засыпает, я сел в кресло у двери и слышу: Леонид рассказывает ребенку о том, как смерть ходит по земле и душит маленьких детей. «Я боюсь», — сказал Вадим. — «Не хочешь слушать?» — «Я боюсь», — повторил мальчик. — «Ну, иди спать...» Но ребенок прижался к ногам отца и заплакал. Долго не удавалось нам успокоить его. Леонид был настроен истерически, его слова раздражали мальчика, он топал ногами и кричал: «Не хочу спать! Не хочу умирать!» Когда бабушка увела его, я заметил, что едва ли следует пугать ребенка такими сказками, какова сказка о смерти, непобедимом великане. «А если я не могу говорить о другом? — резко сказал он. — Теперь я понимаю, насколько равнодушна «прекрасная природа», и мне одного хочется — вырвать мой портрет из этой пошло-красивенькой рамки». Говорить с ним было трудно, почти невозможно, он нервничал, сердился и, казалось, нарочито растравлял свою боль».
Как раз в этот период на вилле находилась супруга писателя, Екатерина Пешкова. Ее воспоминания о периоде общения с Андреевым тоже остались: «Вскоре после смерти жены Леонид Николаевич решил уехать на Капри, зная, что там живет Горький. Когда они встретились, он просил Алексея Максимовича быть крестным отцом несчастного ребенка, на что Алексей Максимович дал письменное согласие. На другой же день я отправилась к Леониду Николаевичу. Он жил в большой мрачной вилле, густо заросшей деревьями, которые подступали к окнам. Жил он с матерью Анастасией Николаевной и маленьким сыном Вадимом.
Леонид Николаевич мне обрадовался, повел в столовую, усадил за стол, на котором стоял горячий самовар, привезенный Анастасией Николаевной из Москвы, — налил мне и себе чаю и тут же стал подробно рассказывать о болезни Александры Михайловны. Говорил, что ее лечили неправильно, обвинял берлинских врачей... Рассказывал Леонид Николаевич медленно, с остановками, глядя куда-то вдаль, точно оживляя для себя то, о чем рассказывал. Стакан за стаканом пил он очень крепкий чай, потом опять ходил по комнате, порою подходил к буфету, доставал фиаско местного вина, наливал в бокал и залпом выпивал. И снова молча ходил по комнате. Я старалась перевести разговор на другое. Рассказывала о жизни в Москве. Он слушал рассеянно, видимо, думая о другом.
В одно из моих посещений, когда мы были одни, Леонид Николаевич сказал: «Знаете, я очень часто вижу Шуру во сне. Вижу так реально, так ясно, что, когда просыпаюсь, ощущаю ее присутствие; боюсь пошевелиться. Мне кажется, что она только что вышла и вот-вот вернется. Да и вообще я ее часто вижу. Это не бред. Вот и сейчас, перед вашим приходом, я видел в окно, как она в чем-то белом медленно прошла между деревьями... точно растаяла...» Мы долго сидели молча... Когда я уехала с Капри, он собирался мне писать, но получила я только одно письмо...» Андреев и Горький не продолжили общение.
В 1913 году в честь 300-летия Дома Романовых была объявлена амнистия политическим эмигрантам, и Горький вернулся в Россию. Удивительно, что второй раз он уехал за границу уже в 1921-м. Пожив в других странах Европы, в 1924 году Горький приехал в Сорренто. «На Капри не был и не собираюсь, — писал он друзьям. — Там, говорят, стало очень шумно, модно и дорого. В Портнои, Позилипо, Поццуоли, в Байи — ничего не нашли для себя. Я очень тороплюсь работать и сяду за стол тотчас же, как только переберемся в Сорренто, а молодежь займется поисками жилища». Писатель нашел возможность снять виллу «Иль Сорито», как всегда с потрясающим видом на Везувий и Неаполитанский залив. Очевидно, что он прикипел душой к этим местам. Как и в прошлый раз, на виллу потянулись гости. Те, кто сюда был вхож, навсегда запомнили запах апельсиновых и лимонных деревьев, стоявший в доме, потому что Горький не закрывал окна и двери. У виллы был свой пляж, куда гости выходили на променад. Сам писатель и здесь соблюдал строгий распорядок дня, но всегда успевал до обеда совершить небольшую прогулку к морю. В его расписании были даже такие графы, как «ответить на письма» или «прочесть столько-то страниц из отложенных книг».
Периодически в Сорренто к писателю приезжал поэт Ходасевич. Вот что он пишет в своих воспоминаниях: «Большая часть моего общения с Горьким протекла в обстановке почти деревенской, когда природный характер человека не заслонен обстоятельствами городской жизни. Поэтому я для начала коснусь самых внешних черт его жизни, повседневных его привычек. День его начинался рано: вставал часов в восемь утра и, выпив кофе и проглотив два сырых яйца, работал без перерыва до часу дня. В час полагался обед, который с послеобеденными разговорами растягивался часа на полтора. После этого Горького начинали вытаскивать на прогулку, от которой он всячески уклонялся. После прогулки он снова кидался к письменному столу — часов до семи вечера.
Стол всегда был большой, просторный, и на нем в идеальном порядке были разложены письменные принадлежности. Алексей Максимович был любитель хорошей бумаги, разноцветных карандашей, новых перьев и ручек — стило никогда не употреблял. Тут же находился запас папирос и пестрый набор мундштуков — красных, желтых, зеленых. Курил он много.
Часы от прогулки до ужина уходили по большей части на корреспонденцию и на чтение рукописей, которые присылались ему в несметном количестве. На все письма, кроме самых нелепых, он отвечал немедленно. Все присылаемые рукописи и книги, порой многотомные, он прочитывал с поразительным вниманием и свои мнения излагал в подробнейших письмах к авторам. На рукописях он не только делал пометки, но и тщательно исправлял красным карандашом описки и исправлял пропущенные знаки препинания.
Так же поступал он и с книгами: с напрасным упорством усерднейшего корректора исправлял он в них все опечатки. Случалось — он то же самое делал с газетами, после чего их тотчас выбрасывал. Часов в семь бывал ужин, а затем — чай и общий разговор, который по большей части кончался игрою в карты — либо в 501 (говоря словами Державина, «по грошу в долг и без отдачи»), либо в бридж. Около полуночи он уходил к себе и либо писал, облачась в свой красный халат, либо читал в постели, которая всегда у него была проста и опрятна как-то по-больничному. Спал он мало и за работою проводил в сутки часов десять, а то и больше...
Он получал огромное количество писем на всех языках. Где бы он ни появлялся, к нему обращались незнакомцы, выпрашивая автографы. Интервьюеры его осаждали. Газетные корреспонденты снимали комнаты в гостиницах, где он останавливался, и жили по два-три дня, чтобы только увидеть его в саду. Слава приносила ему много денег, он зарабатывал около десяти тысяч долларов в год, из которых на себя тратил ничтожную часть. В пище, в питье, в одежде был на редкость неприхотлив. Папиросы, рюмка вермута в угловом кафе на единственной соррентинской площади. Когда становилось уж очень скучно, примерно раз в месяц, Максим покупал две бутылки Асти, бутылку мандаринного ликера, конфет — и вечером звал всех к себе. Танцевали под граммофон, Максим паясничал, ставили шарады, потом пели хором. Если Алексей Максимович упирался и долго не хотел идти спать, затягивали «Солнце всходит и заходит». Он сперва умолял: «Перестаньте вы, черти драповые», — потом вставал и сгорбившись уходил наверх».
В мае 1928 года Горькому стали приходить письма из России, от всех категорий граждан, с просьбой вернуться на Родину. Потом последовало официальное приглашение Сталина. Вождь «вспомнил», что буревестник революции загостился на чужбине, и посчитал, что идеологически неправильно самому известному писателю в СССР жить не на родине. Собирались быстро... На Белорусский вокзал прибыл поезд с Максимом Горьким, который встречали с невообразимыми почестями. На привокзальной площади собралось несколько тысяч человек. «На том самом месте, где теперь стоит памятник писателю, на постаменте стоял живой Горький, — вспоминал Илья Збарский. — И, утирая слезы, умилялся встречей с Родиной, он все время вещал, какие мы хорошие, как он рад видеть социалистическую Россию и восхищался успехами Советской власти. Почти непрерывно он лил слезы и повторял: «Я не могу говорить», по поводу чего очень скоро родилась острота: Лев Толстой сказал «Не могу молчать», а Максим Горький — «Не могу говорить».
В конце концов Горького подхватили на руки и понесли. Позже он узнал, что для него готовят к поселению известный особняк на Малой Никитской, где теперь находится дом-музей писателя. Алексей Максимович был потрясен роскошью особняка и тут же написал своему секретарю. «Приехала Милиция (фамилия знакомой писателя. — Прим. ред.) и сообщила, что для Горького ремонтируется какой-то дворец или Храм Христа на берегу Москвы-реки, точно она не знает. Но я совершенно точно знаю, что мое поселение во дворце или храме произведет справедливо отвратительное впечатление на людей, которые, адски работая, обитают в хлевах. Это будет нехорошо не только для меня. По сей причине я убедительно прошу: вопроса о вселении моем во дворец не решать до моего приезда». Но писатель был вынужден поселиться в особняке, что впрочем, соответствовало его уровню жизни за границей. На полюбившийся ему юг Италии писатель иногда еще выезжал, для его здоровья был рекомендован теплый климат...
А что сейчас? В Италии существует Общество дружбы Максима Горького, которое сохраняет память о писателе. Именно эта организация любезно предоставила нам фотографии. Местные говорят, что со времен, как здесь жил Горький, мало что изменилось: виллы как стояли, так и стоят, неспешность жизни все так же чувствуется. И я, как давний поклонник Капри, читая описания острова у Горького, чувствую, что атмосфера сохранилась. Но конечно, изменилось очень многое. Во-первых, проживание здесь очень дорого, остров стал престижным местом для богатых людей. Во-вторых, он положительно не справляется с тем потоком туристов, который наплывает сюда с мая по сентябрь. Толпы людей гуляют по узким улочкам, а еще по ним ездят машины и мотоциклы! А вот зимой все вымирает, потому что закрываются рестораны, отели и магазины. Паромы перестают ходить, и добраться сюда можно только на своей лодке. Кто же живет на острове? Обыкновенные люди, которые работают в Неаполе и каждый божий день преодолевают сложный путь, чтобы вернуться домой. Почему они здесь живут? Потому что они каприйцы. Потому что считают, что здесь — рай, который когда-то покорил и великого писателя.
Благодарим за помощь в подготовке материала Общество дружбы Максима Горького (бывшее общество дружбы «Италия — СССР», основанное в 1946 году) и руководителя Луиджи Марино.
0
66.00
