ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Дек. 1, 2016

Во дворе театра были декорационные мастерские, там изготавливались огромные декорации. А еще бутафорские мастерские, где делали искусственные яблоки, пирожки, цветы. Помню пирожки из папье-маше для спектакля «Сирано де Бержерак» — их безумно хотелось съесть. Я смотрел каждый спектакль «Сирано...», так что в шесть лет выучил его наизусть. И мечтал в нем сыграть. Еще у меня было развлечение — при бутафорских цехах играть деревянными и даже настоящими пистолетами. Ведь в каждом приличном старом театре имелся арсенал оружия — наганы со спиленными бойками, шашки, сабли, латы, доспехи. Мне очень нравилось в театре, и раннее детство у меня было прекрасное.

— А потом, в семь лет вы попали в интернат… Сколько времени вы там провели?

— Три года. Наш интернат в Петергофе же специализировался на иностранных языках. Мама меня отдала туда, чтобы я в совершенстве выучил английский. Я не ощущал себя брошенным, хотя мама в силу занятости навещала меня нечасто. Зато ко мне постоянно приезжали бабушка Ида Марковна и тетя Нинель Максовна. Это не были попытки загладить «вину» моего отца. Просто они меня очень любили. Занимались со мной уроками, баловали всячески. В интернат привозили треугольные пакеты со сливками и вареную сгущенку, а по воскресеньям, когда я ездил к ним домой, бабушка угощала меня пирожными «Наполеон», вкуснее которых я ничего в жизни не ел. Уходя от бабушки, я всегда обнаруживал в кармане три или пять рублей. Потом эта любовь перенеслась на Ваню. Они его обожали и так же, как и мне, подсовывали в карман пять рублей… Кстати, замечательный способ воспитывать детей.

В Петергофе у меня была прекрасная жизнь, много друзей. Мы с мальчишками сушили хлеб на батарее, прятали под матрас и ели ночью. Как сладкую морковь грызли хрен, который рос рядом с интернатом. Конечно, наши растущие организмы испытывали постоянный голод, но в первую очередь это было приключение… А еще мы закалялись. Каждый день обливались ледяной водой. Мы жили по принципу равноправия, взаимовыручки, поддержки. И даже собственный гимн сочинили. «Возьмем банкетки мы и швабры, / Наденем палки как штыки, / И стройно чинными рядами / Построим мы полки свои. / Ворвемся дружно мы в столовку, / Захватим баки и котлы, / Не будет щей недосоленых, / И будем жрать добавки мы!» Я один из авторов, и было мне тогда семь лет… Идиллия закончилась, когда в интернат к «домашним» детям перевели настоящих детдомовских ребят. Началось воровство. У меня украли любимый белый свитер и книжку «Пиноккио» с картинками. Мама, видимо, испугалась, что это травмирует мою нежную детскую душу, и перевела меня в обычную школу, тоже с английским уклоном.

— Знаю, ваш дом к этому времени стал одним из самых гостеприимных в Петербурге.

— «Провоцировал» это все Кирилл Ласкари, один из маминых мужей. Я не отслеживал, каким он был по счету — возможно, третьим. Мне было не до таких мелочей. Например, недавно я с удивлением узнал, что до Ласкари маминым мужем в том числе был Геннадий Воропаев — актер Театра комедии и папин друг. В фильме «Вертикаль» он играл парня, который потерял зрение. О дяде Гене у меня самые теплые воспоминания. Он приходил ко мне, совсем еще маленькому, в костюме Деда Мороза… А Кирилл Ласкари появился в нашей семье, когда я был уже в сознательном возрасте — лет десять-одиннадцать. Помню, как мама привела его и спросила: «Андрюша, как бы ты отнесся к тому, чтобы с нами жил мужчина, который меня очень любит?» Я сказал: «Хорошо». Кирилл был компанейский, невероятно остроумный. Единокровным братом ему приходился Андрей Александрович Миронов, который и сам бывал в нашем доме, и друзей приводил. Розыгрыши и хохот были постоянно. Когда я чуть подрос, бегал в магазин за красным сухим болгарским вином для всей компании…

— Одним из друзей вашего дома был Михаил Барышников…

— Да! И однажды он мне привез мой первый джинсовый костюм. Я сносил этот костюм до дыр. В 1974 году Миша собирался на гастроли в Канаду, а я — в Сыктывкар, на трудовой семестр (я там два с половиной месяца таскал мешки с цементом). Перед отъездом мы посидели у нас дома, даже по рюмке с Мишей выпили. А когда я приехал в Сыктывкар, меня спросили: «У тебя есть такой знакомый — Барышников?» — «Есть, мы с ним виделись позавчера». — «В новостях передают, что он предатель Родины». Я не поверил и проспорил в результате бутылку коньяка за восемь рублей. Потому что Миша в Канаде остался…

Нынешним летом Барышников гастролировал в Риге, мы с ним встретились и пообщались немного. За сорок с лишним лет Миша не изменился. Такой же смешной, веселый, жизнерадостный, знаменитый. Я привез ему две фотографии тех времен, когда он еще жил в Ленинграде: черно-белые, пожелтевшие слегка. На одной он, на другой — наш пес Зурик, Зурикелла. Миша помнит эту собаку. У него самого был белый королевский пудель Фома, с которым он приходил к нам в гости. Миша всегда выглядел изысканно. Помню, однажды на нем был кожаный сюртук и брюки цвета мокрого асфальта. А на согнутой руке он нес живую собаку, выкрашенную то ли в изум­рудный, то ли в фиолетовый цвет. Впечатление было потрясающим. Так, как Миша, никто тогда не одевался и не выглядел. Я не видел подобного ни в одном журнале! Но главное, конечно, балетная выправка, точеная фигура. С золотыми волосами и ясными глазами Миша казался мне ангелом. Ему бы только крылья — и взлетит! Он часто бывал у нас в доме, а я — на его спектаклях. То, что он делал на сцене, за пределами разума. Причем меня поражало и восхищало даже не то, как он высоко и легко прыгает, а как он играет. Огромный драматический талант!

Вот так же что-то божественное чувствовалось в Высоцком. Владимир Семенович тоже ведь бывал у нас дома. Я видел и слышал этих людей в детстве, находился рядом, разговаривал. Я не предполагал, что они станут историей нашей страны и культуры. Но на меня общение с ними влияло и влияет всю жизнь. В силу возраста я не был их близким другом, не участвовал в их приключениях. Но я за ними наблюдал. С кем-то прекрасно общался. Тот же Высоцкий был чудным собеседником. Столько всего знал, а как пел — у меня до сих пор ком в горле, как вспомню! Как-то он начал петь, а мама сказала: «Не кричи так, Володя». — «Нина, если тебе не нравится, я буду петь твоей собаке», — сказал Высоцкий, повернулся к Зурикелле и весь вечер обращался только к нему. Мне кажется, Владимиру Семеновичу это было необходимо — сразу, как написал песню, спеть ее кому-то. Вдохновенный человек, очень трогательный и обаятельный, а ко мне он был особенно добр. На машине меня катал! Как-то говорит: «А где у вас купаются?» Отвечаю: «В Дюнах». — «Ну, поехали в Дюны». И мы с ним отправились на новеньком автомобиле, который ему Марина Влади подарила. В Дюнах бегали в плавках, там какие-то девчонки у него автографы брали... А машину эту он скоро разгрохал. Но Марина подарила еще… Вот теперь о Высоцком сняли фильм, в котором только и показывают его вредные привычки. А я знал его совершенно другим человеком. Ни разу не видел Высоцкого с рюмкой в нашем доме!

— Какую роль играла Влади в жизни Высоцкого?

— По-моему, они любили друг друга. Хотя мне казалось, что Марина любила сильнее. А он мог, как Пушкин, увлекаться кем-то еще. Говорят, когда у него случались срывы, она все бросала и мчалась сюда. Она его обожала! Мне казалось, все должны были его обожать, потому что он был замечательный! Я помню, как они приходили к нам вдвоем, Марина всегда льнула к Володе. Волосы распущены, курит, хохочет и говорит: «Мне тридцать лет…» Ей было тридцать, сколько я себя помню. Марина привозила Высоцкому роскошные фирменные вещи — он был модником. Они с еще одним маминым, а в последствии и моим другом — Иваном Дыховичным, прекрасным актером и режиссером, — соревновались, кто элегантнее. Оба в идеальной форме, подтянутые, стройные, спортивные, одеты по последней моде: батники, джинсы, ремни, перчатки с дырочками — для автомобиля. Словом, пижоны, сердцееды и дамские угодники.

— Да, замечательные гости бывали у вас…

— Еще я хорошо помню Юрия Никулина. Однажды он меня утешал, когда кто-то из гостей сказал что-то обидное и я полчаса рыдал у себя в комнате. Юрий Владимирович подошел и сказал: «Не обижайся на него. Человек не может быть только хорошим, бывает и плохим. Все люди многогранные». Я достал с полки томик Хармса, открыл страничку на закладке и прочитал: «Точно рифмы наши грани острием блестят стальным», закрыл томик и успокоился…

— Ласкари долго жил в вашей ­семье?

— Больше 15 лет. Они с мамой расстались, когда я уже учился в институте. Он встретил женщину, которая родила ему прекрасного сына. Но именно в тот момент мама очень остро переживала расставание. И мне тоже было непросто. Кирилл мне дал многое. Я разговариваю, как Кирилл, шучу, как Кирилл. Именно благодаря ему я стал слушать не чушь собачью, а хороший джаз. Книги я читаю не с подачи моего родного отца, кстати известного книголюба, а именно с подачи Кирилла Александровича. Помню, как он принес мне журнальчик и сказал: «Почитай-ка повесть». Это была повесть Бориса Васильева «А зори здесь тихие...». Я ее проглотил за полтора часа, и от впечатлений у меня поднялась температура. Так о войне еще никто не писал!

— После ухода Кирилла Ласкари гости из вашего дома исчезли?

— Нет, ведь центром была мама. Многие были именно ее друзьями. Например, Александр Данилович Грач и Нонна Леонидовна, его супруга. Они жили по соседству — на набережной Крюкова канала, в доме с атлантами. Александр Данилович был руководителем знаменитой Саяно-Тувинской археологической экспедиции. Он копал курганы, которым было две с половиной тысячи лет. Раскопки проводились в зоне, которую должны были затопить: шло строительство Саяно-Шушенской ГЭС. Поэтому копали в срочном порядке. В том числе и я, ведь мама попросила дядю Шуру взять меня в экспедицию. Я тогда перешел в девятый класс. Мы жили в палатках и работали весь день. На раскопки нам привозили сладкий чай в котле и серый хлеб, это казалось райской едой! А по утрам и вечерам в лагере ели наваристую похлебку и консервы. Места вокруг были невиданные. Луна огромная, и все залито молочным призрачным светом. А люди отбрасывают огромные стометровые тени. Природа нетронутая, дикая. Как-то из леса ко мне вышел медведь, посмотрел и ушел. В другой раз я встретил оленя, который явно в первый раз увидел человека. Кому страшнее было — неизвестно... Однажды я переплыл через реку Хемчик, приток Енисея. За что был бит дядей Шурой — течение в Хемчике стремительное, а вода ледяная. Впечатлений о том времени мне хватит на всю жизнь…

Я и в Ленинграде у дяди Шуры дневал и ночевал. Держал в руках скифское золото, которым тот наполнял кладовые Эрмитажа. Листал книги, любовался на фамильное серебро, хрусталь, удивительную антикварную мебель... Помню, как дядя Шура заваривал мне индийский чай из пачки со слоном — крепкий и сладкий, самый вкусный чай на свете. И рассказывал потрясающие истории. Именно он жалел меня, если я делал ошибки в жизни. Когда я не мог рассказать о переживаниях матери или Кириллу, я шел к дяде Шуре. Он клал руку на плечо и говорил: «Давай, мальчик, ложись, ночуй, не ходи никуда. А я позвоню тебе домой, скажу, чтобы твои не волновались». Он был мой духовный отец. Человек из маминого, а не Кириного окружения.

Ну а потом на дядю Шуру, который занимал высокую должность в Институте этнографии, кто-то написал донос, его уволили, и у него случился инсульт. Затем, правда, его восстановили в должности, но здоровье было подорвано. Вскоре дядя Шура умер. Потом не стало и его супруги. Их сын Сева, с которым мы дружим до сих пор, остался один. Увлекся рок-музыкой, антиквариат разбазарил, квартиру потерял... Я слышал, в этом доме с атлантами на Крюковом канале сейчас живет Шнур. В общем, рок-н-ролл жив!

— А что скажете про Павла Луспекаева? Я слышала, ваша мама была и с ним очень дружна…

— Да. Но его я помню смутно. Вот в нашу хрущевку на улице Торжковской входит огромный человек, и мама начинает жарить котлеты. Луспекаев жил в соседнем доме. С собой всегда приносил водку — ему жена не позволяла выпивать. Мама не пила, но и Луспекаева не останавливала. Понимала, как ему тяжело. Пил он не просто так — хотел избавиться от боли. Мама рассказывала, что он был очень болен и ему по частям отрезали ноги, сначала пальцы, потом стопы.... В «Белом солнце пустыни» он уже играл после операции. О том, что это был за артист, я услышал от Басилашвили. Тот специально сидел на репетициях и смотрел, как работает Павел Борисович Луспекаев. «Так не бывает!» — говорил Басилашвили, а к его мнению я всегда прислушивался.

Луспекаев с мамой дружили и, как два природных таланта, тянулись друг к другу. Я понимал, что мама — сказочная актриса, когда видел ее на сцене. Она могла быть разной: обворожительной, смешной, трагичной, какой угодно... В Александринском театре шел спектакль «Ивушка неплакучая», и там есть момент, когда героиня берет росточек ивы, который раздавил тракторист, и целую минуту молча несет из кулисы в кулису. Мама шла, а у людей слезы лились градом. Просто шла...

— А ваш отец?

— Пятьдесят лет он прослужил в Театре комедии. Всесоюзной славы у него не было, зато ленинградская театральная публика ходила именно на Леву Милиндера. Он был королем капустников, блестящим сочинителем, легко импровизировал, великолепно пел и вообще был очень талантливым, но для блестящей актерской карьеры слишком зависимым и мягким. Жил в своем мире. Много читал, обожал книги. У него даже имелся переплетный станок с чугунными плитами и прессами. Он из старых журналов делал книжки с жесткими переплетами. Но не могу сказать, что я часто в этом доме бывал. С отцом общался мало. А теперь очень по нему скучаю. И со своим сыном пытаюсь общаться чаще.

— Помните, как впервые увидели Ивана?

— Его принесли домой, развернули, и я максимально серьезным тоном сказал его матери: «Лера, а почему у него шесть пальцев-то на ногах?» — «Как? Боже!» Она чуть в обморок не упала. Хотя она его пальцы сто раз видела! Леру дольше обычного держали в роддоме — недели две. Я носил ей яблоки, апельсины. Как-то на последние три руб­ля купил ей красную рыбу, булочку и масло. Думал, это придаст Лере сил. Ей передали только булочку. Как же мне было обидно: красная рыба в те времена была дефицитом…

— Как вы с Ваниной мамой познакомились?

— Вместе учились в ЛГИТМиКе. Валерия Ивановна была одной из самых одаренных девочек на курсе. Про нее говорили, что она клоунесса уровня Чаплина. При этом Лера могла достигнуть высочайшего трагедийного уровня, до сих пор многие вспоминают, как прон­зительно она играла Тамару в «Пяти вечерах». Я был моложе ее. Только не подумайте, она вовсе не из тех акул женского рода, которые охотятся за мальчиками помоложе. Просто нас связало светлое чувство, вспышка. Полагаю, такие красивые дети, как Ваня, не рождаются, если нет светлых чувств. Тем не менее, у нас с Лерой не получилось настоящей семьи. Я до сих пор человек не серьезный. А в юности женщинам вообще нельзя было на меня положиться… Еще до Леры у меня был неудачный опыт: в 18 лет я собирался жениться на девочке, которую любил со школы. Был назначен день свадьбы. Все пришли, а я — нет. Испугался ответственности...

— И вы довольно быстро расстались с Лерой…

— Так уж случилось… Я со всеми быстро расставался. Но когда уходил, у меня разрывалось сердце. С Ваней старался связь не терять. Брал его, младенца, в свою веселую компанию, состоящую из Андрюши Краско, Аркаши Коваля и меня. Однажды мы отправились за город. Запихивали в автобус коляску, и маленький Ваня начал из нее вылетать. А Аркадий его поймал. Теперь Аркадий считается его крестным, непонятно, кому больше повезло. Обоим, наверное.

— Ничего себе! И как это Ванина мама вам троим ребенка доверяла?

— Валерия Ивановна не боялась за него — она знала: скорее мир рухнет, чем с Ваней что-то случится, когда я рядом. Причем к отцовской любви это не имеет никакого отношения, это чистая психофизика. Иван — это я. Он моя пиратская копия. И сейчас мне эта пиратская копия приносит дивиденды. Узнают, что я отец Ивана Урганта, и происходит такой диалог: «Как? Отец? Ивана Урганта? Его самого?» — «Да, да». — «Пожалуйста, проходите, ложитесь, садитесь, берите, выпивайте, ешьте, уходите…» Именно в этой последовательности. Так что теперь я пожинаю незаслуженные плоды своего отцовства. Довольно бездарного, честно говоря. Ведь даже наши с Ваней встречи чаще инициировала Валерия Ивановна. Сама приводила ко мне сына, не доводя ситуацию до края, когда женщины обычно заламывают руки и говорят: «Ну где же отец?!» Когда Ване исполнилось 14, он переехал ко мне. Нам было очень весело. Однажды он меня удивил: явился домой с кольцом в носу. К счастью, быстро понял — не его тема. Зато ему понравилось бриться наголо — как мы с моим другом Андреем Ивановичем Краско. Мы-то проделывали эту процедуру каждый год: это символизировало полное обновление и начало новой жизни. Ну и Иван на какое-то время присоединился. Стал частью моей компании, как я когда-то был частью компании моей мамы. И я был рад, что он рядом. А в 16 лет он переселился в комнату в коммунальной квартире и начал жить отдельно. Только попросил меня помочь ему устроиться на какую-нибудь работу, которая бы приносила ему деньги: не хотел ни от кого зависеть.

— Какая у него была первая работа? Я слышала про стриптиз-клуб…

— Нет. Сначала он пел в маленьком ресторане песни на испанском и итальянском языках. Потом был официантом и мыл посуду в ночном клубе «Планетарий». Потом был стриптиз-клуб «Луна», куда он устроился ведущим без моей помощи. В этот клуб ходили мои ровесники, кстати, в основном не на девчонок смотреть, а угорать от Ваниных шуток. Короче, сын работал и днем и ночью. И сейчас не расслабляется. Молодое поколение хочет быть на него похожим. Есть иллюзия, что он счастливчик, а на самом деле за его успехом стоит многолетняя пахота.

— А когда у вашего сына проявились актерские задатки?

— В школе он ставил спектакли и сам в них играл. А еще пел и играл на бабушкиной гитаре, на которой было нацарапано «Ургант». Давным-давно ее купили на фабрике Луначарского за семь рублей, но, несмотря на «пролетарское» происхождение, она прекрасно звучала. Эту гитару, кстати, и Владимиру Семеновичу Высоцкому доводилось в руках держать. Когда Ванечка мне подарил свою первую пластинку, я сидел дома, слушал, пил коньяк и плакал навзрыд, восхищаясь, какой талантливый у меня мальчик. И сейчас, несмотря на свою занятость, он сочиняет музыку и выступает со своей группой под псевдонимом Гриша Ургант. У него прекрасная студия звукозаписи и подвал с коллекцией музыкальных инструментов, которыми он в совершенстве владеет. Тут же рядом стоит велосипед, а еще — бильярдный стол со своим именным кием. Иван — этакий «новый аристократ».

— Есть какая-то черта, которая абсолютно отличает сына от вас?

— Он прекрасный семьянин. Жен­щина ему встретилась замечательная! Наташа ему и жена, и друг, и директор, и мама. Хотя и он прекрасный отец и настоящий добытчик. И сын прекрасный. Наши нежные отношения с ним — заслуга Ивана. Мы можем и ночью созвониться. Как-то он посмотрел фильм «Бесславные ублюдки» Тарантино и набрал мой номер в два часа: «Папа, утром беги и бери билет на первый сеанс!»

Когда Ваня был гостем программы «Познер», Владимир Владимирович его спросил, чего он боится больше всего на свете. И Иван не задумываясь ответил: «Одиночества». И я тоже. К счастью, Ваня не одинок. Очень бережет и любит своих. И я тоже берегу своих: свою маму, которая все чаще нуждается в моей поддержке. Стараюсь больше внимания уделять своим внучкам — Нине и Валерии, которые живут в Москве. Своей дочери Маше и двум внукам, Эмиру и Габриэлю, которые живут в Голландии. И вижу я их, к сожалению, реже, чем Ваниных детей. Своим друзьям, которых остается все меньше и меньше. А вообще, жизнь летит очень быстро. Еще совсем недавно я ездил шестнадцатилетним пацаном на гоночном велике сдавать вступительные экзамены в ЛГИТМиК… А теперь мне шестьдесят. Из зеркала на меня смотрит взрослый человек, а внутри легкость и ощущение, что это будет продолжаться вечно.