Кошмар любого историка: как прорываться через сухие слова документов, через позднейшие наслоения смыслов и интерпретаций, не изменив истине, не исказив образ прошлого… Но самый большой кошмар – сознательные подтасовки, спекуляции на прошлом в угоду сиюминутным (с точки зрения истории) интересам, заказам, политическим установкам. Мы полностью разделяем тенденцию последних лет: всячески препятствовать фальсификации истории. В рамках этой установки продолжаем знакомство с книгой доктора исторических наук, профессора кафедры политической истории Высшей школы экономики Михаила Давыдова «20 лет до Великой войны», которую мы уже начали представлять нашим читателям в прошлом номере. Открывает Главную тему интервью с автором книги.
Забегая вперед
– Не так давно с большой помпой отмечали «круглую дату» со дня рождения Столыпина; сколько было восторженных речей, сколько благодарности за то, что он «чуть не спас» – и если бы дали ему, как он просил у небес, еще 20 лет, он бы, конечно... Почему вы снова пишете об аграрных реформах Столыпина? Откуда у вас взялась идея, что это имя нуждается в реабилитации? Что еще о нем не успели сказать?
– О нем не успели сказать главного – ведь настоящая история его аграрной реформы еще не написана. Однако сюжеты, которые я разбираю в книге, шире. Я пишу о модернизации Витте–Столыпина, благодаря которой Россия в конце XIX – начале XX веков стала одной из наиболее динамично развивавшихся стран мира. Специалисты по этой теме П. Грегори и Л.И. Бородкин утверждают, что Россия тогда стала «абсолютным рекордсменом, как по темпам роста промышленного выпуска, так и по темпам роста производительности труда» (6,65%). ВНП на душу населения в 1860–1913 годов оказался выше, чем считалось раньше, а темпы его роста – самыми высокими в Европе. Очень возможно, что даже эти расчеты преуменьшены. Произошло это в первую очередь благодаря комплексу реформ, которые С.Ю. Витте проводил с конца 1880-х годов до начала 1900-х годов и которые, в свою очередь, сделали возможными реформы П.А. Столыпина, прежде всего аграрную. Это не просто две сменяющие друг друга реформы, а взаимосвязанные и взаимообусловленные стадии модернизации страны. Они резко увеличили уровень свободы ее жителей и повысили уровень их благосостояния. Первую свою задачу я видел в том, чтобы доказать несостоятельность ключевого постулата советской историографии, что обе революции (1905 и 1917 годов) были неизбежны из-за обнищания народа в результате «грабительской» реформы 1861 года, «малоземелья», «непосильных платежей», «голодного экспорта» хлеба и периодически массового голода. В науке такой подход именуется парадигмой кризиса и пауперизации населения. Это клише крепко засело в общественном сознании. Об этом говорят школьные и вузовские учебники; с убеждением, что все обстояло именно так, растут новые и новые поколения; то же с большим или меньшим напором пишут многие ученые.
– Вы хотите сказать, что все это – неверно?
– Да, именно это я и хочу сказать. И доказываю в книге с цифрами в руках, что излюбленные штампы традиционной негативистской историографии – либо фикция, либо некорректные упрощения. То, что «голодный экспорт» хлеба – миф, который не находит подтверждения в статистике, я впервые показал еще в 2003 году. Но идея «голодного экспорта» оказалась весьма удобной пиар-находкой из разряда – «чем нелепее, тем лучше», и успешно эксплуатируется свыше ста лет, поскольку в течение этого периода потребность в негативном имидже имперской России была высока. Однако ее правительство, в отличие от Совнаркома, не обладало монополией внешней торговли и не имело рычагов, которые позволяли бы выкачивать хлеб из деревни. В стране с рыночной экономикой, – а Империя таковой и была, экспорт – лишь часть торговли. Статистика показывает мощный рост внутреннего рынка. За предвоенное 20-летие 1894–1913 годов Россия выручила от вывоза всех хлебных грузов 10,4 миллиарда рублей, а питейный доход казны за те же годы составил 11,8 миллиардов рублей, то есть на 13,5% больше; но когда голодают, денег на выпивку не остается. Средний ежегодный прирост стоимости вывезенных хлебов равнялся 20,9 миллионов рублей, а питейного дохода – 35,1 миллионов рублей (в 1,7 раза больше). В эти же годы экспорт главных крестьянских хлебов – ржи и овса – имел отрицательный средний ежегодный прирост, то есть вывоз ржи ежегодно уменьшался на 2741 тысяч пудов, а овса – на 193 тысяч пудов.
Рост крестьянских недоимок в традиционной негативистской историографии долго считается едва ли не главным доказательством бедственного положения деревни: дескать, крестьяне живут так плохо, что не в состоянии платить выкупные платежи (это была львиная доля их обязательств). Правительство в 1880-х годах даже отменило соляной налог и подушную подать, уменьшило выкупные платежи и простило 47 миллионов рублей недоимок. Статистика говорит, однако, что 95% недоимок падали из 50 губерний Европейской России на 16 губерний с более сильным общинным режимом землепользования, которые в конце XIX – начале XX веков были главными получателями 90% государственной продовольственной помощи. Значит, дело не столько в удушающих налогах или малоземелье, сколько (а точнее – только) в порядках такого общинного хозяйства.
Я на уровне уездов проанализировал статистику крестьянского землевладения и податную статистику в этих губерниях. Выяснилось, что размеры задолженности не зависели от величины земельных наделов (нередко самые многоземельные уезды были главными должниками, и – наоборот), а определялись прежде всего несовершенством созданной в 1861 году крайне неэффективной системы крестьянского самоуправления, частью которой стало податное дело, основанное на круговой поруке. Неплатежи стали своего рода формой самозащиты крестьян от несправедливой податной системы и не являются доказательством падения жизненного уровня большинства из них. Как будто назло традиционной историографии, весьма значительная доля задолженности падала на зажиточных крестьян, в том числе и на представителей крестьянской администрации.
А пресловутое малоземелье? У нас все перевернуто с ног на голову. Как я говорил, довольно часто уезды-лидеры по площади наделов были лидерами и по сумме долгов, и большие наделы государственных крестьян на это не влияли. По данным еще 1892 года, крестьяне, имевшие небольшие наделы, платили подати вовремя и нередко жили лучше, чем крестьяне многоземельных губерний с наделами по 15–20 десятин. В Австрии средний крестьянский надел составлял 5,1, во Франции – 4,4, в Германии – 4,1 десятины, и крестьяне там преуспевали. В России аналогичный показатель равнялся 10,2 десятинам (11 гектарам), с купленной в частную собственность землей (свыше 20 миллионов десятин к 1905 году) – и того больше, но жила деревня несравненно хуже. Проблема была не в недостатке земли, а в господстве средневековых экстенсивных методов ее обработки.
Демографический взрыв, спровоцированный общинным режимом (наделы – по едокам), естественно уменьшал землепользование в сравнении с 1861 годом. Здесь по логике вещей должно было бы начаться агрономическое просвещение крестьян, как это было на Западе с середины XIX века, причем по инициативе государства, но в России та же община и непонимание важности проблемы элитами препятствовали этому. Кроме того, даже экстенсивному хозяйству мешали чересполосица наделов – внутренняя (число отдельных полос доходило иногда до ста и больше) и внешняя, дальноземелье. В трудах Особого совещания Витте 1902–1904 годов читаем: «Чересполосность и длинноземелье – эти две главнейшие язвы крестьянского землевладения», которые часто ведут к тому же, что и малоземелье, потому что заставляют вполне обеспеченных, казалось бы, крестьян забрасывать свои наделы, сдавать их, а самим арендовать или покупать землю. И еще: даже разговоры о скором переделе земли автоматически останавливали удобрение наделов – никто не хотел трудиться «на дядю». Крестьяне работали «хищнически», стараясь выбрать из земли все, что можно, поскольку не были уверены в завтрашнем дне.
Тот громадной важности факт, что община крайне негативно воздействует на трудовую этику крестьян, прежде всего из-за неустойчивости пользования землей (но не только!), наконец, был признан и значительной частью участников Особого совещания С.Ю. Витте 1902–1904 годов. Вот эти проблемы и устраняла аграрная реформа Столыпина. Выкуп крестьянских земель к 1 января 1907 года считался законченным, и желающие, по Положению 19 февраля 1861 года, могли, во-первых, укрепить свои наделы в собственность и распоряжаться ими по своему усмотрению. Во-вторых, они могли свести свои полоски в один целый участок – отруб; если они туда переселялись, отруб становился хутором. Это именовалось личным землеустройством. Кроме того, групповое землеустройство улучшало условия хозяйствования: ликвидировалась вненадельная чересполосица (с землями других владельцев), разделялись угодья общего пользования, расселялись большие села. За 1906–1915 годы подано 6,2 миллиона ходатайств об улучшении условий землепользования, это 67% общинных дворов. Резко активизировалась на очень выгодных для крестьян условиях деятельность Крестьянского поземельного банка, через который за годы реформы к крестьянам перешло 10 миллионов десятин земли (территория современной Болгарии). Далее, на совершенно новых, льготных основаниях было организовано переселение в Сибирь, что позволило начать новую жизнь 2,7–3,3 миллионам человек…
– Ну да, известно: переселение в столыпинских вагонах для заключенных, битком набитых, без еды – без воды…
– Вы еще вспомните «столыпинские галстуки»! Тут один чрезвычайно либеральный деятель в честь 150-летия реформатора так заметку свою назвал: «Вагон в галстуке». Видимо, считая это остроумным, а главное – точным…
–Вы хотите сказать, что и это – неправда?
– Это была подлая острота кадета Родичева, которого Столыпин за это вызвал на дуэль, а тот, как за ним водилось, отказался. Замечу, кстати, что кадеты (партия народной свободы), ни единого раза не осудили красный террор. Такое вот понимание свободы. Военно-полевые суды («галстуки»), к слову, ввел лично Николай IIпосле покушения на Столыпина. И они судили тех, кто был фактически схвачен на месте преступления. В стране разыгралась настоящая вакханалия террора – в булочную было опасно выйти. И действовали эти суды несколько месяцев. О пресловутых «галстуках», между прочим, в наших СМИ можно услышать куда чаще, чем о сталинских «тройках», и о том, что И.В. Сталин и В.М. Молотов в один день 12 сентября 1938 года подписали 3173 смертных приговора – больше, чем было казнено по приговорам военно-окружных и военно-полевых судов в 1905–1913 годах. Апелляция к борьбе с террористами – старый и очень популярный способ скомпрометировать государственную деятельность Столыпина в целом…
А специальные вагоны для переселенцев начали массово строиться с 1908 года. Они были с водяным отоплением, с туалетами, с титанами с кипятком, с помещениями для перевозки скота и инвентаря. Эти вагоны в войну пригодились для перевозки солдат, и МПС добился от Думы огромного кредита, около 50 миллионов рублей на их строительство. Столыпин, что ли, виноват в том, что в них советская власть будет возить заключенных, ссыльных, депортированных целыми народами из родных мест?! Вообще говоря, Петра Аркадьевича, по-моему, не обвиняли еще только в падении Тунгусского метеорита (1908 год).
Что до реформы, то, на мой взгляд, главным ее достижением была свобода, «второе раскрепощение» крестьянства. За всеми впечатляющими цифрами, которые доказывают ее успехи, нельзя забывать того, что ими не измеряется: факта обретения 5 октября 1906 года ста миллионами крестьян полноты гражданских прав, то есть попросту говоря – свободы распоряжаться собой и своим достоянием по собственному усмотрению. Осенью 1906 года у десятков миллионов людей, живущих на территории, равной половине Европы, с самыми разнообразными природными, культурными, историческими условиями, неизмеримо расширилась возможность выбора.
Реформа Столыпина, основанная на идеях Манифеста 17 октября 1905 года, стала началом реального разрыва многовековой патерналистской традиции управления Россией. То, что большая часть крестьянства приняла правительственную программу позитивно, подтверждает разнообразная статистика, которая в данном случае «играет» роль своего рода избирательного бюллетеня.
– Кто же препятствовал свободе выбора после отмены крепостного права?
– Законодательство, точнее, пореформенные исправления «Положения 19 февраля 1861 года». Стараниями тех, кто принимал решения, в российской деревне создалось совершенно ненормальное положение огромной зависимости крестьян от общины, «мира». «Мир» не только мог в любой момент изменить надел, он мог признать или не признать действительность крестьянского завещания, равно как наследственные права преемника, «мир» мог разрешить продажу земли, состоящей во владении отдельного крестьянина, и сдачу ее в аренду, а мог отказать. Он мог разрешить раздел семьи, а мог и запретить, он имел право через полицию вытребовать отсутствующего своего члена из любой точки Империи, он имел право вмешательства в хозяйственную обработку отдельных крестьян на их наделах и так далее. Временные по «Положению» 1861 года ограничения отдельных крестьянских прав, неизбежные в момент освобождения, становились постоянными, укрепляя крепостническую составляющую жизни.
– Но ведь считается, что крестьяне приняли столыпинскую реформу в штыки… Почему, если она давала подлинное освобождение?
– Это коллективизацию они восприняли в штыки. А отношение к аграрной реформе Столыпина было разным. Вы вдумайтесь: в Европейской России в конце XIX века полмиллиона сельских поселений! Могла везде быть одинаковая реакция? Крестьянство вообще консервативно, за что, в частности, его и ненавидели марксисты. Этот консерватизм имеет глубочайший смысл: в нем залог выживания человеческой популяции. Будем жить, как жили наши предки, – и род человеческий продлится. Нигде реформы, ломающие привычный вековой хозяйственный уклад, крестьяне не принимали сразу и с радостью. В Западной Европе с ее куда более грамотным сельским населением (наше-то было в те годы неграмотно на 80%), крестьяне к землеустройству тоже сначала относились настороженно. Однако в России 1906 года, как минимум, от трети до 40% крестьянства морально и психологически было готово к реформе. Это члены общин, которые не проводили переделов земли и которые де-факто перешли к подворному землепользованию, плюс крестьяне-собственники, покупавшие землю вне своих общин, и те, которые просто устали от жизни в пореформенном «издании крепостничества». Они восприняли реформу с энтузиазмом. Остальным нужен был толчок, пример.
Многие из бедных крестьян давно тяготились наделом и крестьянской долей. Теперь они могли продать свою землю, и с этим капиталом начать новую жизнь – в Сибири, в городах, на шахтах Донбасса, как семья Н.С. Хрущева. Откуда бы иначе взялись 6,2 миллиона ходатайств о землеустройстве из 222,9 тысяч земельных единиц? Это 67% общинных хозяйств.
Были при проведении реформы и эксцессы, не без этого. Вопрос в том, что вы хотите видеть – эксцессы или позитивный компонент преобразований. Ведь раздел имущества даже в небольших интеллигентных семьях не всегда проходит без споров. Исследованияубедительно показали, как первоначальное неприятие реформы постепенно сменяется у общинников любопытством, а затем и согласием на переход к новым формам хозяйствования.
Лучше попробуйте объяснить другое: почему в неприятии аграрной реформы и в ненависти к главному реформатору сошлись народники и многие государственные чиновники, большинство прогрессивной общественности и идеологи самодержавия? Здесь смыкались социалисты всех мастей и черносотенцы, кадеты и «охранители».
Мой короткий ответ таков. После 1861 года шла борьба за власть между элитами и контрэлитами (либеральной и радикальной). Но ведь это, в числе прочего, – борьба за то, кто будет командовать народом, сгруппированным в общину, которая была весьма комфортным объектом для этого. Не зря современники, в том числе и С.Ю. Витте, называли ее «стадом», которым управлять куда удобнее, чем каждым в отдельности. Поэтому реформа, которая предоставляла крестьянам полноту гражданских прав, в том числе и право собственности на землю, нередко лишала деятельность, а иногда и жизнь, социалистов и либералов смысла. При этом «передовая» общественность была убеждена раз и навсегда, что от правительства не может исходить ничего прогрессивного или полезного для народа – для нее это была аксиома, которая даже не обсуждалась. «Охранители» же по-прежнему были убеждены, что община – залог выживания страны.
Кроме того, в основе неприятия Столыпина современниками (помимо неумного политического расчета, как это было с кадетами, отвергавшими программу правительства только потому, что она правительственная) лежало крепостническое сознание российского образованного класса, который либеральные ценности и, в частности, полноту гражданских прав предназначал только для себя, но не для народа. Наша история сложилась так, что значительная часть общества органически не могла воспринимать крестьянство и народ в целом как равноправного социального партнера. Это следствие крепостничества. Впрочем, это большой разговор, в книге он только начат.
– Что для вас как автора было особенно важно в этой работе?
– Главное – доказательство того, что революция 1917 года не была результатом обнищания народа. Еще я хотел показать полную неправомерность, более того, – порочность «внезапно» возникшей моды на сопоставление Российской империи и СССР, продемонстрировав разницу в подходах правительства последних Романовых и советской власти к решению однотипных социально-экономических проблем и задач. Принципиален, мне кажется, и разговор о «семантической инфляции». (См. далее статью «Голод и ГОЛОД». – Ред.) И еще мне очень важно было, по возможности, анализировать аграрную реформу Столыпина в комплексе. Надеюсь, мне удалось показать, что она стала целостным масштабным процессом реформирования аграрного сектора российской экономики, основанным на предоставлении крестьянам де-факто полноты гражданских прав. Этот процесс включал:
Во-первых, радикальное расширение площади частной земельной собственности крестьянства за счет надельной земли плюс купленной у Крестьянского поземельного банка и при его посредничестве.
Во-вторых, переструктурирование крестьянского землепользования, землеустройство гигантской территории в Европейской и Азиатской России, равной по площади современным Франции, Бельгии, Швейцарии и Австрии.
В-третьих, агротехнологическую революцию: повышение уровня крестьянского земледелия, его производительности, интенсификации всего крестьянского хозяйства. Освобождение его от пут архаичного общинного земельного права само по себе должно было стимулировать инициативу и предприимчивость крестьян. Параллельно, благодаря соединенным усилиям правительства и земств, стремительными темпами стало расти агрономическое просвещение крестьян.
В-четвертых, развитие всех видов кооперации, сделавшее Россию одним из мировых лидеров кооперативного движения. Кредитная кооперация инвестировала в деревню миллиарды рублей. Десятки тысяч кооперативов с десятками же миллионов участников стали абсолютно новым и весьма значимым компонентом жизни страны. Настолько значимым, что после краха военного коммунизма Ленин вынужден был задуматься о плане построения социализма через кооперацию.
В-пятых, новую переселенческую политику.
В-шестых, начало реализации грандиозного по замыслу и размаху плана освоения Азиатской России, а также ее интеграции в жизнь страны и во всероссийский рынок…
– Погодите, вы не приписываете сейчас заслуги советской власти царскому правительству?
– Наоборот, это советская власть как бы экспроприировала у царского правительства и саму идею, и начало ее проведения. По незнанию или по «иным соображениям» мы приписываем ей авторство – как, впрочем, и во многом другом.
По сути же реформа начала (не более, но и не менее) мирное, эволюционное – но притом ускоренное – социальное, экономическое и во многом культурное переустройство Российской империи в целом. Полагаю, так быстро и масштабно жизнь страны не менялась со времени Великих реформ, если не эпохи Петра I.
Помните, у Ежи Станислава Леца: свергая памятники, оставляйте постаменты – всегда пригодятся? Так вот, я не хочу вместо старого мифа водружать новый. Я в книге пишу и о трудностях, и о неудачах реформирования страны. Конечно, благосостояние людей в целом повышалось, но не бывает так, чтобы у всех одновременно и в равной степени. И свидетельства роста жизненного уровня не отменяют других – тяжелого положения части крестьян, даже со скидкой на «семантическую инфляцию». Более того, я полагаю, что между негативным и позитивным комплексами данных об уровне жизни и потребления населения России в конце XIX – начале XX веков противоречия нет. Оно возникает и оно неразрешимо только в рамках классового черно-белого подхода, призванного подтвердить якобы неизбежность «Великого Октября». Однако на деле верифицируются оба массива информации, просто жизнь была несравненно ярче и богаче, чем ее описывала «народолюбивая» интеллигенция.
Это противоречие моментально улетучивается, как только мы перестаем смешивать проблему положения крестьянского хозяйства в пореформенной уравнительно-передельной общине с проблемой народного благосостояния. Обе проблемы, понятно, отчасти пересекаются, но они отнюдь не идентичны. Положение крестьянского хозяйства определялось тем, что крестьянин получал от надела. А второй показатель определялся всей суммой заработков, то есть суммой доходов от земли и вненадельных заработков, которые прямо учесть невозможно, но о которых возможно судить косвенно.
Весьма часто источники говорят о том, что отхожие промыслы давали столько денег, что на хозяйство крестьяне просто не обращали внимание. Ведь динамика уровня благосостояния людей отражается в интегрированных показателях социального и экономического развития Империи. Взятые в комплексе, эти данные недвусмысленно свидетельствуют о положительной динамике потребления жителей России. Миллионы крестьян так или иначе участвовали в экономической модернизации и индустриализации. Они получали деньги за производство товаров, как сельскохозяйственных, так и промышленных (будучи в то же время их покупателями!), за работу на стройках (железнодорожных, промышленных, городских), на транспорте (железнодорожном, речном и морском), который перевозил все больше грузов, в сфере разнообразных услуг и прочее. Этот многообразный труд в большой мере отражается в росте акцизных доходов, вкладов в сберегательные кассы и кредитные кооперативы, в увеличении транспортировки потребительских товаров и так далее. И следует помнить, что каждый пуд из сотен миллионов, фигурирующих в статистике производства, торговли и перевозок, был оплачен, и не единожды.
История 20-летия 1894–1913 годов, если ее рассматривать без классовых пристрастий, ломает старую схему неизбежности революции. Она показывает, что Россия уверенно наращивала экономическую мощь и при этом была способна вполне успешно двигаться в сторону построения правового государства и полноценного гражданского общества. Путь этот был бы не быстрым и не простым, однако совсем не невозможным. И уж точно не труднее, чем путь «построения социализма в одной отдельно взятой стране».
0
120.00
