ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Ноя. 27, 2015

Я написал очень много песен, которые любил народ. Громко сказать, что на них выросло несколько поколений, но — совершенно точно — мои песни сопровождали каждого из тех, кому сегодня за тридцать пять.

Все, что делал в жизни, не оказалось бесполезным и не исчезнет бесследно. Когда выхожу на концертную сцену, вместе со мной поет весь зал. Горжусь ли этим? Однозначно да. А еще тем, что в нашей стране нет ни одного артиста, который не исполнил бы мою песню! Все без исключения хоть одну, но спели: и Магомаев, и Пугачева, и Ротару, и Лещенко…

Когда-то давно я сделал попурри из 26 своих хитов, каждый прозвучал небольшим фрагментом, и то — все это вылилось в 14 минут 27 секунд. Начни петь мои песни целиком — можно петь с утра до вечера.

— Если в Интернете набрать «песни Вячеслава Добрынина», выскакивает предложение: «112 721 песен слушать». Возможно ли такое?

— Чего только в Интернете не встретишь! Скорее всего, речь идет о количестве прослушиваний отдельных песен. Официально зарегистрированных песен у меня порядка 700 — это больше, чем у других наших композиторов. Хотя Илья Резник утверждает, что у него полторы тысячи. Ну, не знаю, он вроде как не все оформлял официально, через Российское авторское общество. При советской власти мы обязаны были это делать, иначе те, кто определял наше присутствие на сцене, могли его и не одобрить. Ничего плохого в таких порядках не было, потому что если песни пелись — а пела их вся страна, — то мы, авторы, получали большие деньги. Поэтому все и говорили: Антонов, Тухманов, Мартынов, Шаинский, Бабаджанян и Добрынин — миллионеры.

— А это не так?

— Так оно и было. И вот тут обычно задается вопрос: почему песни одного композитора всем нравятся, а другого — нет? Ответит лишь Бог, но для этого надо сначала попасть к нему.


— Вячеслав Григорьевич, интересный факт вашей биографии: много лет вы писали песни для профессиональных певцов и вдруг, в конце 1980-х, сами запели. Ваше появление на экране наделало много шума. Любопытно, почему вы на это решились?

— Петь не собирался, вышло это случайно, и, надо сказать, я долго сопротивлялся. Году в 1986-м в соавторстве с Симоном Осиашвили мы написали песню «Спасатель». Вы знаете ее — «Ах друзья мои, друзья…». Исполнить ее должен был Миша Боярский в популярной тогда телепрограмме «Шире круг». С Мишей на тот момент мы плотно сотрудничали, он пел и «Рыжего коня», и «Старый альбом», и «Вот и расстались…», «В нашем дворе»…

«Спасателя» он даже не слышал, но знал, что песня моя, а значит, скорее всего, подходящая. Миша просто мне доверял. Планировалось, что он на два дня прилетит в Москву, я покажу фонограмму, через полчаса он встанет к микрофону и споет — ничего сложного, не бином Ньютона.

Наступает назначенный день, все собрались в студии «Останкино», которая звалась между нами «Ателье № 1», — там записывались все «Голубые огоньки» и много разных музыкальных передач. Ждем Мишу. Он в то время снимался на Одесской киностудии и намеревался прилететь утренним рейсом. Вдруг раздается телефонный звонок в аппаратную. Миша! Просит Ольгу Молчанову, известного в те годы редактора, и извиняется, что из-за непогоды не смог вылететь в Москву. Ольга в растерянности. В те времена все было под строжайшим контролем, и если студия простаивала, ей серьезно влетало. «Слава, что делать? — поворачивается она ко мне. — Может, сам споешь? Сейчас все авторы поют. И Мигуля, и Мартынов с Антоновым, даже Муромов и Саруханов!» До этого момента я всегда отказывался — зачем мне это? Во-первых, мои песни были у исполнителей нарасхват, они пели, а я деньги получал (смеется), во-вторых, я грассирую…

Говорю: «Это неудобно, все скажут: зачем он поет, если буквы толком не выговаривает». Ольга в ответ: «Ну и что? Твой друг Лев Лещенко звук [ш] плохо выговаривает». Я возразил, что у Левы это органично, [ш] звучит замечательно.

— Долго вас уговаривали?

— Долго. Наконец Ольга сказала: «Слава, сколько мы тут сидеть будем?! Что сложного исполнить собственную песню?» — «Ну ладно, — говорю, — только все выйдите, я стесняюсь».

И мы остались один на один со звукорежиссером Лешей Менялиным, очень талантливым парнем. Я спел с первого дубля — так случайно получилось, послушал, и там, где показалось, что сильно картавлю, поправил. Позвали Олю и всех остальных, все радуются, поздравляют. Только собрался домой, как слышу: «Слава, завтра съемка!» Какая еще съемка?! Я про это не знал. Оказалось, что на эту песню собирались ­снимать что-то вроде клипа — на лодочной станции в парке Горького.

Ну что делать? Пришел в парк на следующий день, меня одели в тельняшку, китель, фуражку с крабом, в руки дали гитару. Вокруг девочки со спасательными кругами. Я красивый тогда был. (Смеется.) Носил бороду и походил на Будулая. А от него все женщины с ума сходили. Начали снимать, я хожу с гитарой среди толпы — реальных посетителей парка — и слышу, как люди перешептываются: кто это?!

— Понравилось сниматься?

— Понравилось то, что я ничего не понял. Через несколько дней «Спасателя» показали по телевизору в прайм-тайм. А еще через два дня мне позвонила Молчанова и говорит: «Приезжай в редакцию, есть разговор».

Захожу, а там вдоль стен мешки с письмами. А в письмах смысл такой: «Почему Добрынин никогда не пел?! Мы его песни знаем, дома куча пластинок!»

Потом пошли «Бабушки-старушки», «Синий туман», «Не сыпь мне соль на рану», и меня стали приглашать уже как исполнителя на большие площадки — дворцы спорта, стадионы. После премьеры «Синего тумана» в «Утренней почте» звонит Володя Дубовицкий, бывший муж Иры Аллегровой и мой хороший приятель. Говорит, что они с «Электроклубом» на гастролях где-то в Сибири. И рассказывает историю. Спустя три дня после того, как по телевизору прозвучал «Синий туман», они зашли в ресторан, а там какой-то чувак точно с такой же бородой, как у меня, весь в черном, исполняет эту песню один к одному. Я спрашиваю: «Что, тоже картавит и в шляпе, как у Боярского?» Нет, говорит, просто рычит: уа-уа-уа…

— Какой год вы считаете началом своего творческого пути? И с какой песни он начался?

— Семьдесят первый, когда «Я вас люблю» спели дуэтом Лева Лещенко и Алла Пугачева. Песня вышла на пластиночке-вкладыше в журнале «Кругозор». Там же была заметка, что вот, появился молодой композитор Вячеслав Добрынин. С этого момента на меня обратили внимание члены Союза, которых я называл «носки».

— Почему так неуважительно?

— Не от слова «носки», а «на ски» — окончание их фамилий: Богословский, Иорданский, Аедоницкий, Колмановский. Кого-то забыл… А! Жарковский…

— Вашу первую песню исполнила Пугачева. Как это получилось?

— С Аллой мы были хорошо знакомы задолго до записи, потому что мой товарищ (его уже нет в живых) с ней в то время жил. Первый раз я увидел ее в начале 1970-х в оркестре Олега Лундстрема. Я играл на гитаре, песни сочинял, только их еще никто не знал. Алла пришла на прослушивание. В этом оркестре под руководством Олега Леонидовича джазовую музыку разбавляли концертными номерами, потому что не все зрители могли понять серьезную музыку. Помню, как она вышла на сцену — рыженькая, маленькая, тоненькая, совсем молоденькая, ей было года двадцать два. Все смотрели с непониманием — певцы в то время были в основном возрастные, основательные, со сложившимся репертуаром. А тут девчонка! Но когда она запела, все рты пораскрывали. Здорово звучала, неожиданно. Я был битломаном, рок-н-ролльщиком, удивить меня трудно. Но она поразила.

Мы подружились, Алла стала вхожа в мой дом. Это происходило накануне моей первой женитьбы — на девушке по имени Ирина Сиротина. Алла приходила к нам, на улицу Горького, 15, играла на пианино. А потом Паша Слободкин позвал ее в «Веселые ребята» солисткой. Алла исполняла среди прочих и мои песни: «22 плюс 28», «Эй, мушкетеры!». Вскоре ее, молодую, яркую, талантливую, послали на конкурс «Золотой Орфей», куда мы дружной компанией ее и проводили. В первом туре она пела мою песню «Я прощаюсь с тобой у последней черты» на стихи Вероники Тушновой и «Ты снишься мне» Леши Мажукова. И когда дошла до финала, то по условиям конкурса должна была исполнить песню местного автора. Так и возник «Арлекино» Эмила Димитрова на стихи Бориса Баркаса. С «Орфея» Алла вернулась звездой. И вот пошло, пошло, и началась ее сольная карьера.


— Ваша дружба в новых обстоятельствах продолжилась?

— Прежней душевности уже не было. Алла оторвалась, но не в силу характера или потому что зазналась. Став популярной, она тут же оказалась окруженной, как мы позже это стали называть, свитой. Людьми, которые не отпускали ее от себя ни на шаг. Наверное, это удобно для жизни, для того, чтобы не принадлежать всем. Я же в свиту не вошел, не из-за непонимания или неуважения, а просто потому, что у самого была своя свита, так скажем. В середине 1970-х у меня вышло столько песен, что я уже имел репутацию автора шлягеров. Песни звучали повсюду — на концертах, в ресторанах, многие хотели их петь: Ободзинский, Мулерман, Хиль, Лещенко, Захаров и др.

— Со Львом Лещенко вас связывает давняя дружба и многолетнее творческое сотрудничество. Он исполнил порядка сотни ваших песен! Но я помню, что имя Лещенко страна узнала благодаря песне Тухманова «Соловьиная роща».

— Это не совсем так. Большая известность пришла, когда он исполнил на фестивале в Сопоте песню «За того парня» Марка Фрадкина и Роберта Рождественского. Уже потом появилась «Соловьиная роща». Но народ в то время любил АВВА и хотел слушать не только Хиля, Кристалинскую и Кобзона…

Молодой Лещенко быстро понял, что хочет исполнять шлягеры, но их ему никто не предлагал. И вот однажды на каком-то концерте «Веселые ребята» исполнили мою песню «На земле живет любовь» на слова Леонида Дербенева. Публика восприняла восторженно, долго хлопала. В наших кругах это называется «артист прошел» — выражение такое странное. Означает, что у публики исполнитель имел успех: ушел со сцены под аплодисменты и вернулся еще. А бывает, артист не дошел до кулисы, а хлопать перестали. Причина? Песня не шлягер.

В общем, Лева увидел, как народ скандирует «бис, бис!», и спросил у ребят, кто автор песни. Ну и когда увидел меня на «Мелодии», подошел: «Вы Добрынин?» Я говорю: «Да». — «Мне бы хотелось исполнить вашу песню».

Недавно вспоминали с ним ту нашу встречу. Я тогда модный был, в красном пиджаке, с длинными волосами. Ну я со школьных лет стиляга. А он, выпускник театрального, предпочитает всю жизнь классику. В день нашей встречи был в костюме.

Мы с ним во всем разные, может быть, поэтому и дружим столько лет. Сейчас посчитаю… Почти 45! Лева открытый, замечательный человек, его все любят и ценят, он лучший! Кстати, Лева не был первым исполнителем песни «Прощай». Им стал ансамбль «Лейся, песня» и Игорь Иванов.

То, как я помог Игорю устроиться в группу, — отдельная история. Услышал его случайно, в ресторане на Новом Арбате, он пел Тома Джонса. Я сначала подумал, что магнитофон играет. «Лай-лай-лай ди лайла…» Ни фига себе, что это? Заглядываю в зал — на сцене мальчик, внешне совсем непримечательный, но голос! Подошел, представился. Он обрадовался: «У меня ваши пластинки есть. А я — Игорь Иванов». Решил, что надо его забирать из ресторана. Рассказал про него ребятам из «Лейся, песня», они его послушали и — на задницы так и сели. Тембр невероятный.

Я отдал ему свою песню «Прощай». Запись далась Игорю тяжело, но в итоге все отлично получилось, вышла гибкая пластинка и мгновенно разошлась 10-миллионным тиражом. Потом ее спел Лева, за ним все остальные.


— Этот хит и сегодня любим народом. Интересно, а писалась песня легко?

— С ней была интересная история. Один конферансье на концерте протянул мне листок бумаги: «Слав, посмотри, может, чего напишешь». А там такой текст: «Скажи, зачем от счастья стрижи летят за счастьем, скажи?» Вернулся домой, сел за рояль, наигрываю и напеваю. Ира, моя первая жена, услышала и говорит: слова какие-то странные, позвони Лёне Дербеневу, может, он что-то другое придумает? Все это происходило году в 1975-м, с Дербеневым уже сложились хорошие отношения, мы написали «Кто тебе сказал». Он — мой первый соавтор. Я по телефону сыграл ему вступление: «лай-ла, ла-ла-ла-ла-ла…» Он говорит: «Нужно короткое слово». Я начал перебирать: «Замри! Молчи! Уйди! Постой!» Мне почему-то хотелось навести грусть-тоску, народ это очень любит. И поясняю: «Когда будет петься «лай-ла…», должно в сердце защемить». — «Ага, — говорит Лёня, — чтобы защемило… Может, «прощай»? У меня такой вроде песни не было, тут и тоска, и расставание, сопли, слезы».

Он перезвонил часа через два: «Садись и слушай». И диктует целый куплет: «Прощай, со всех вокзалов поезда…» и в конце: «Что это были я и ты». У меня даже дыхание перехватило. Когда он закончил, я выдавил: «Лень, ты гений». А он в ответ: «Слава, спасибо тебе за правду». Эта фраза потом среди наших друзей стала любимой.


— Вячеслав, ваша творческая биография шла как по маслу. Удивляет одно: почему вы окончили МГУ и получили диплом историка искусств? Разве заниматься музыкой не было вашей целью?

— Не хотел я всю жизнь посвящать музыке. Я и так в ней с детства: окончил музыкальное училище по классу народных инструментов. Знал, что музыка от меня не уйдет.

А с МГУ вышло, по сути, случайно. В тот год я оканчивал школу и как-то, гуляя с друзьями на Воробьевых ­горах, в ту пору Ленинских, захотел зайти внутрь университета, просто из любопытства. Боялись, что не пустят, но начинались вступительные экзамены, и нас, как абитуриентов, пропустили. Смотрю на стенд, где расписаны факультеты: биологический, геологический… А географический, что мне понравилось, располагался на самых высоких этажах — 19-м и 20-м. Я поднялся на лифте, полюбовался из окна панорамой и от нечего делать узнал про экзамены. Я хорошо был подготовлен — учился в школе при Академии наук, поэтому поступил легко.

Сложным оказалось одно — рано вставать и ездить к первой паре. Такой режим еще в школе надоел. Думаю: какая разница, где учиться, — и перевелся на вечернее отделение, но уже исторического факультета. У меня мать была на иждивении, так что в армию не забрали бы. Стало легче. Днем я играл на гитаре, тусовался, репетировал со своей группой «Орфей», иногда мы где-нибудь выступали.

Шел 1964 год… Занятное время! При ЦК ВЛКСМ был культурный отдел, в котором работали довольно продвинутые люди. На волне запретов всего западного они выделили нам, битломанам, кафе «Молодежное» на улице Горького, а джазистам — «Синюю птицу» в районе Новослободской. Считалось, что если молодежь соберется в каком-то конкретном месте, а не в подворотнях, будет меньше хулиганить. Так оно и было. Вечера проходили культурно, с лимонадом. Играли The Beatles, общались, иногда приносили портвейн, но не напивались и не дрались.

— А официально вы где-то работали?

— Во Дворце пионеров вел музыкальный кружок и недолго в Третьяковской галерее и в Пушкинском музее водил экскурсии.


— Вы сказали, что ваша мама была у вас на иждивении. Она воспитывала вас одна?

— Об отце я почти ничего не знал, в детстве мама в эту тему меня не посвящала, а я и не допытывался, потому что был полностью захвачен ее лю­бовью — неистовой, неземной. Я был центром ее жизни. И вообще рос в окружении женщин — мамы, двух родных теток, которые меня обожали, и своих двоюродных сестер. Моя мама русская, Анна Ивановна Антонова, а отец — армянин, Петросян Галуст Оганесович, но все звали его Гришей. Они на фронте познакомились. Он подполковник, мама — медсестра, позже работала при штабе. На фронт ушла добровольцем и прошла всю войну. В 1945-м они с отцом расстались, он уехал в Японию продолжать воевать, а мама, уже беременная мной, отправилась домой, в Москву.

Война закончилась, отец поехал к себе в Армению, а там родня, узнав о русской жене, его не отпустила. Ну что вы хотите? 1946 год, он партийный работник, стал чуть ли не замминистра, так просто не уедешь.


— Ваши родители были женаты?

— Да, у меня сохранилась справка о том, что брак между Петросяном Галустом Оганесовичем и Антоновой Анной Ивановной зарегистрирован.

— Став известным, вы могли найти отца…

— Я и нашел, даже на могиле у него побывал, при его жизни мы так и не встретились. В начале своей карьеры я выступал под своей настоящей фамилией — Антонов. Как-то вместе со своим самодеятельным ансамблем «Орфей» приехал в Армению, на концерте меня объявили: «Соло-гитара — Петросян Вячеслав!» Организаторы удивились, услышав про армянские корни, начали расспрашивать. Тогда же я познакомился с девушкой Анаид, рассказал ей про себя, родителей. И спустя время она по собственной инициативе нашла моего отца. Написала мне, как они встретились с ним в парке в Ереване и проговорили весь день. Он уже старенький был… Расстроился, что не увидел меня, рассказал о себе, о том, как родня взбунтовалась против русской жены, о том, как его сосватали с соседской девушкой, как женился и их единственная дочь утонула.

Однажды он был в Москве проездом, хотел разыскать мою маму, но с ним были жена и дочь, и он махнул рукой. Мама, кстати, предпринимала попытки его найти, слала запросы в Министерство обороны, но безрезультатно. Армения даже в те годы была отдельной страной. Анаид рассказала отцу, что я стал музыкантом, но, поскольку мы с ней больше никогда не виделись, он так и не узнал, что в 1972 году, когда вышла моя первая песня, я сменил фамилию на Добрынин. Наверняка он слышал мои песни. Отец умер в 1980 году, за год до мамы…

Кстати, музыкальный слух у меня от него. Года в четыре мне купили маленькую гармошку и, слушая мелодии по радио, я — тык-тык-тык — их на­игрывал. Мама говорила: «Ну, понятно… пошел в Галуста». Тот очень музыкальный был, пел прекрасно.


— Какой вы вспоминаете Москву своего детства?

— Я родился на Ленинском проспекте, в то время Большой Калужской улице, в доме 23, он и сейчас существует. Мы с мамой жили в квартире ее родной сестры, Елизаветы Ивановны, куда мама приехала с фронта. За нашим домом начиналась Московская область. А рядом окружной мост над Москвой-рекой, по которому ходили поезда. Через Нескучный сад мы бегали купаться на реку, вода тогда была чистая, и никаких домов рядом. Сейчас в это трудно поверить. Мама была портнихой, обшивала в основном жен министров, соседом­ был директор ГУМа, иногда он катал меня на служебном черном ЗИЛе и разрешал покрутить руль. Я учился в школе при Академии наук и сидел за одной партой с Игорем Ландау, сыном Льва Давидовича (Лев Ландау — выдающийся советский физик, лауреат Нобелевской премии. — Прим. «ТН»), впоследствии ставшим ученым.

У меня вообще был уникальный класс, бывшие одноклассники — сплошь крупные ученые. Сережка Сказкин, Сережа Панкратов, Игорь Ландау, Мишка Лившиц, Даша Христианович, Топчиева Лена.

Меня же точные науки не очень интересовали, больше музыка, баскетбол, футбол, я был лидером всех спортивных школьных команд.


— Интересно, а какое образование вы дали своей единственной дочери? Или вам было не до воспитания, ведь Катя родилась, когда ваша популярность набирала обороты?

— Дочка родилась в 1978 году, когда я был нарасхват. Моя работа, как вы понимаете, заключается в том, что нужно много играть. Соответственно, шумно… И гости в доме не переводились. Жили мы тогда в крошечной «двушке» на Тверской. Когда Катя родилась, ей отвели маленькую комнату,­ пианино­ поставили в большую, но все равно все слышно и то мне ребенок мешает, то я ему. Получилось так, что мне показалось проще уехать к маме и музицировать сколько нужно. Жене звонил каждое утро: «Как Катя? Что привезти?» Если что-то нужно, срывался, ехал. Ира, слава Богу, меня понимала. Ну, допонимались мы до того, что я к своей такой свободной жизни привык. Катька росла, моя помощь выражалась уже не в том, чтобы с ней пообниматься, а купить что надо, устроить в хороший садик, школу. Честно говоря, отцовства в полной мере я не пережил. Ночами у колыбели не дежурил, пеленки не стирал, нос не вытирал.

— И сколько лет такая форма брака вас удовлетворяла?

— Где-то с 1974 по 1980 год.


— Вы развелись, когда Кате было всего два года?

— Нет, оформили развод лишь в 1985-м. Я не хотел, чтобы вокруг маленькой еще дочери пошли разговоры, что я их бросил. Пусть мы не жили вместе, но все знали, что у Кати есть папа.


— И дочь не знала, что у вас образовалась новая семья?

— Новая семья началась с 1984 года. В моей жизни появилась Ира, моя нынешняя жена, но это не мешало мне приходить к Кате. Когда дочери исполнилось 10, я их познакомил. И сделал все, чтобы они были в хороших отношениях. Ира, моя жена, крестная моей внучки Сони.

Моя первая жена была моим советчиком, она хорошо разбиралась в музыке. У Катьки тоже, кстати, отличный музыкальный слух, я надеялся, что она продолжит династию. Но нет, поступила во ВГИК, училась на курсе Алексея Владимировича Баталова. Играла в антрепризах, немного снималась. Не знаю, развилась бы ее актерская карьера, если бы она не встретила своего будущего мужа. Шейн Макгаффи, американец ирландского происхождения, режиссер документального кино, приехал в Москву в командировку поработать с архивами и что-то поснимать. Знакомые попросили Катю помочь парню, ­побыть переводчиком. Он стал вхож в их дом. Кажется, в 1999-м у них состоялась свадьба, здесь, в Москве, а потом он увез ее рожать в Америку, там они и остались. Живут недалеко от Нью-Йорка. Внучка Соня появилась на свет в 2000-м, внук Саша — спустя пять лет. Но с Катиным отъездом наше общение не прервалось — подолгу болтаем в Скайпе.


— Внуки хорошо говорят по-русски или вам сложно их понимать?

— Соня говорит почти без акцента, поскольку она очень музыкальная. Такая красивая девочка, талантливая, музыку сочиняет, у нее своя группа.

Сашка говорит по-русски плохо, хотя с ними живет Ира, Катина мама, которая английский так и не выучила.


— Сердце не ноет оттого, что дочь и внуки так далеко и по сути жители другой планеты?

— Знаете, никого на свете я не любил больше, чем свою мать… Безгранично, сильно и страстно, с божественной гаммой собственных чувств. Без нее я не мог дышать, наши души сливались воедино. Только ради матери я мог сам умереть. Ради кого-то другого я себя в жертву не принес бы. Катьку, конечно, люблю, насколько может любить человек, который практически всю жизнь провел без нее. Люблю осознанно — за то, что она моя дочь.

Пожалуй, я еще очень люблю свою нынешнюю жену. Ловлю себя на том, что без нее, наверное, не смогу прожить.

— Не секрет, что музыканты, тем более популярные, ведут свободный образ жизни. Признайтесь, внебрачные дети у вас есть?

— Говорят, есть. Но я никого из них не видел, такова жизнь.

— К вам никто не приходил, держа ребенка за руку, не говорил: знакомься, это твой сын?

— Писали, даже фотографии детей присылали. Интереса такие сообщения не вызывали, я тогда только женился. Ну, были интриги, чего уж скрывать: вокруг красивого музыканта всегда полно девушек. И если кто-то из них захотел родить, это частное дело.

В 1981 году, когда умерла мама, я встречался с Олей Шалашевой, ­солисткой ансамбля «Красные маки». Красивая девчонка, питерская, пока пела в группе, жила здесь, в Москве. И вот когда мамы не стало, Оля, просто по Фрейду, мне ее заменила. Очень помогла, поддержала, потому что для меня жизнь практически остановилась. Говорят, что вдов надо утешать в постели, еще не остывшей после ­мужа. Так, ­наверное, оно и есть: человек может быстрее прийти в себя. Оля таким же образом утешала меня.
Переживал я долго, Оля была все время рядом. А затем мы просто разминулись, так бывает. На какое-то время расстались, не обижаясь, она в Питере, я в Москве, а потом у меня появилось увлечение… Как-то так получается, что женщины сами брали меня в оборот. Мне легче оказываться в чьих-то руках, чем брать кого-то в охапку. И, попав в сети, я ленюсь выбираться.

— Нынешняя жена тоже вас завоевала?

— Нет, здесь другое. Потому что она меня гораздо моложе.

К моменту нашей встречи я был мужчиной в соку, популярным… Мы познакомились в компании, она была замужем, и, узнав это, я расстроился немного. Это сложно, и вообще — надо ли? На том вечере мы успели потанцевать, побыть в объятиях друг друга, и она мне запала в голову. Раздобыв ее рабочий телефон, позвонил. Напомнил о себе, мы встретились, и буквально через неделю она пере­ехала ко мне в однокомнатную квартиру, где я жил уже после смерти мамы. Интересно, что, оказывается, я видел Иру еще задолго до той нашей судьбоносной встречи.

Мы с Лещенко пошли на футбол и, когда проходили на свои места, шли мимо трибуны, которая была отведена для гостей хозяев поля. Мы обратили внимание на расфуфыренных упакованных дамочек — лисы, массивные украшения… Нам говорят: это жены футболистов. И среди них я заметил такую милаху: сидит смеется, ямочки на щеках, а одета довольно просто. Помню, спросил Леву, похожа ли она на жену футболиста? Он говорит: да нет, не похожа, может, подруга чья-то.

Позже я рассказал Ире про этот случай, и она подтвердила, что тоже нас видела. Ира, кстати, все же была женой футболиста. (Смеется.) Мы вместе уже 31 год.


— Любопытно, что, встретив Ирину, вы в одночасье покончили со свободным образом ­жизни.

— В определенный момент жизни я начал испытывать смущение из-за собственной безнадежности, из-за того, что не в состоянии жить нормальной человеческой жизнью. Получалось, что я настолько себя любил, что ни в ком другом не нуждался. Но однажды мне захотелось любить кого-то еще, кроме себя. И именно в этот момент я встретил Иру.


— В начале нашей беседы вы рассказали о том, что видите плохого в сегодняшнем дне. А что хорошего?

— Вопрос, конечно, интересный, философский, на который желательно отреагировать сразу, не обдумывая. Хорошее то, что, слава Богу, у меня есть Ира, Катя и внуки — продолжение моей жизни.

Я доволен тем, что у меня есть свой круг общения, в котором чувствую себя очень комфортно. Нет, не так. «Комфорт­но» — эгоистичное слово, а я чувствую себя по-человечески нормальным и даже счастливым.

Первое, о чем я жалею, что у нас с моей нынешней женой нет детей. Это очень больно и непоправимо страшно. У Иры такой характер, что лучшую мать трудно представить. Может быть, она была бы такой же матерью…

— Какая была у вас.

— Я об этом думал. И тогда кольцо судьбы замкнулось бы. Второе мое сожаление банальное. Я не вожу машину и никогда не водил. Юношеские попытки были неудачными, чуть не погибли с товарищем.

И третье — это то, что я не говорю на английском языке. «Английский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин. Нет, пардон, Леннон!» (Смеется.) Но не выучил.

В американском магазине, конечно, объяснюсь, а вот поговорить на философские темы не могу. Зная язык, мог стать человеком мира, был бы везде своим. А так я — турист. Хотя на этой земле мы все туристы.