ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Янв. 13, 2016

Сейчас клановая собственность не позволяет оставить власть при всём желании («устали», «уходим» и пр.). Режим замкнут на харизму и крайне персонифицирован (что тоже самозащита – от своих).Третий срок был мотивирован падением рейтингов и страхом: «не удержит». Сейчас любая операция «преемник» наложится на спад или обвал, что увеличивает риски в разы. В том числе шансы предательства: итоги правления придётся на кого-то списывать, и тут может не хватить происков госдепа. И тогда все заработанное на галерах рабами народа потянет на дно.

Методические указания

Тема контроля и собственности затерта, к ней сами липнут ярлыки экономического детерминизма, вульгарного истмата и т.п. А зря.

Экономический детерминизм даже в редуцированном виде бывает уместен. Чтобы отрабатывать идеальный план – ценности, веру, принципы – надо для начала этот план иметь как реально значимый. Какой Вебер, какая «Протестантская этика...», если предмет этикой не озабочен вовсе, а дух недоделанного капитализма меркантилен до жлобства! Вульгарный материализм бывает свойством жизни, а не аналитики.

Тема не приватизирована истматом. Символический обмен, экономия дара, стационарный бандитизм государства, туземные версии карго-культа и потлача, асабии, давлы и мулка – все это не исключает обращения власти в собственность и обратно. Редкостный гибрид отвязанного постмодернизма с воспроизводством ритуалов примитивных культур. Передовой российской и мировой науке ещё предстоит провести классические категории через неклассические модели. Там много откровений – если не упираться в видимость политологии инсайдеров и комментаторов.

Тем более не сводится эта тема к владениям президентов РЖД и РФ, дочерей прокуроров, друзей вождя и всей «вертикали». Надо смотреть длинные волны истории и архетипы сознания, структуры повседневности и микрофизику власти, травмы и комплексы. Поверхностная аналитика повторяет убогость изменений – и усугубляет её.

Первоначальные накопители

Тоталитаризм в СССР выжег культуру собственности дотла (в отличие от стран народной демократии). Уже поэтому «справедливая приватизация» с самого начала была у нас под вопросом. Пока никто не нарисовал приличной модели, реализуемой в условиях пожара и в тех взаимоотношениях правительства и Верховного Совета.

Захват – классика первоначального накопления. Россия, оставаясь на месте, переместилась тогда на свой Дикий Запад, с той лишь разницей, что право кольта у нас заменили связями и правом калашникова.

Но стреляющая от бедра Америка энергично создала правовую культуру, чтобы защитить собственность наследников, которые стреляли уже не так быстро. Теоретически и мы могли бы. Курс сломали именно переделы, когда грабят уже не общее, а частное, не колхозное, а моё, не все вокруг, но адресно. Это новое качество связки власть-собственность и особые проблемы с легитимностью.

К первой приватизации в целом отнеслись снисходительно. Потеря личных сбережений переживалась острее, чем когда из-под носа уводили заводы. Нередко это выглядело как простое переоформление хозяев. Не было яростного отторжения: к общему у нас давно не относились как к своему. Считалось нормальным отщипнуть кусок – кому какой по зубам, материалами или изделиями, просто рабочим временем. На даче у главного инженера авиационно-космического гиганта весь садовый инвентарь был, естественно, из титана. Советское прихватывание и постсоветская приватизация отличались масштабом, но не по сути.

Сказывалось и отношение к закону. Нормы писали так, что выполнить их в полном объёме было нельзя. Когда все немного преступники, солидарное чувство вины и уязвимости дисциплинирует, в том числе политически. А если и сплачивает, то на заговор молчания, но не бунта. На баррикады не пошли – при всех обидах дележа и попытках растравить эти обиды до бунта.

Передел внес в процесс обратимость. До этого был примерно понятный вектор, хотя и с возвратно-поступательными колебаниями. Но вдруг оказалось, что в России при любом продвижении можно вернуться в какое угодно прошлое. В экономике и политике все можно переиграть – и это поддержат (если грамотно поработать с сознанием).

Кредитная история страны испорчена. Теперь в любом соглашении будут закладываться на эту нашу дурную идентичность и отсутствие настоящих скреп.

Гордость паче жадности

Все началось с идеи обуздания олигархата, решившего купить на корню политику и государство. Но не получилось самим удержаться от передела власти и собственности. Это трудно: взять под контроль потоки – и не перенаправить их куда следует. Видишь себя щёлкающим клювом, когда мимо пролетают целые состояния.

Однако проблемы с самоуважением бывают сильнее стяжательства. Когда накачка образа крутизны становится компенсацией, местью за травмы, власть соблазняет на реванш ещё и в бизнесе. Это, кстати, один из мотивов сверхобогащения, объясняющий наивное «куда лезет?» и «сколько ещё?». Соревнование амбиций – это тоже экстремальный спорт, и в нем случается все та же грязь: от допинга, шантажа и подкупа судей до членовредительства.
Другой вопрос – судьба призов. Нужна культура, чтобы заниматься благотворительностью, как Гейтс, Сорос или Зимин. Но трудно да и нелепо раздавать богатство, созданное обиранием стариков и больных. Или шоферни. Жертвователь, поднявшийся на крысятничестве, – образ внутренне противоречивый. Воровство исключает идею делиться чем-либо, включая монополию показной «щедрости».

Делиться властью в таких условиях и вовсе странно. Но настоящая сила – это когда дают, а не берут.

Меценатство скорее является свидетельством твёрдой руки и характера, чем хватательный рефлекс. Это та воля, которая оставляет после себя не позор, а славу. Бескорыстие и самоотверженность необходимы для реформ, если они вообще возможны. Следующий президент России будет по натуре благотворителем – или её не будет вовсе.

Дары коррупции

Проблемы с благотворительностью не исключают «экономики дара» – культуры обмена вне бартера и рынка. В свое время у нас искали «административный рынок» в не совсем рыночной среде. Сейчас, наоборот, видимость рынка прикрывает дипломатию даров – ритуал примитивных обществ. Gift economy цвела ещё в советское время: «славный подарок получили... ко дню...». В этой логике ценности не обмениваются, а поступают «безвозмездно», по доброй воле дарителей: партии, государства – или вождя племени. Сейчас, при развитой демократии, подарки детям, заводам, городам и целым отраслям стали глубоко личными («вождизма дарения», а тем более его монополизации не было даже при Брежневе). Это может быть платье девочке или доля в бюджете силовой отрасли, но встречный дар – признание и лояльность. При всём антураже это чистый потлач: «настоящему индейцу завсегда везде ништяк».

Подобные отношения естественны в экономике ренты. Когда богатство не производится людьми, а черпается из недр, даже в ситуации найма государство видит себя дарителем, инстанцией «распределения незаработанного». И это понимают. Старшее поколение терпеливо переживает ограничение индексации, отъем накопительной части и пр. Пенсии не считаются чем-то заработанным и потому неотчуждаемым. Это тоже дар, который каждый месяц возобновляется — или не возобновляется. В этой же логике, например, министерство-прачечная пытается регулировать идейный контент в системе госзаказа по принципу «кто кого ужинает...».

Бюджет публичных услуг и проектов государства также становится дарением. Осчастливленные тендерами и траншами – гигантское страждущее племя, правительство – коллективный вождь.

Авторитет вождя определяется качеством подарков, общих или избирательных. Подарки бывают прямыми или косвенными. В качестве дара может выступать сама ненаказуемость коррупционной инициативы – и в элитах, и en masse. Людям дарят не деньги, но индульгенцию. Чем масштабнее и откровеннее ненаказуемое присвоение, тем выше авторитет вождя.

Однако весь этот потлач упакован в почти цивилизованную норму, сопровождается риторикой рынка, закона и пр. Формально здесь исключён даже конфликт интересов – хотя и без понимания «принципа китайской стены», требующего отслеживать конфликты интересов на самых дальних подступах, а не на уровне детей и жён. При всех превращениях здесь нельзя относиться к упаковке как к чистому декору и простому карго аборигенов. Именно упаковка допускает такие странности, как казус Васильевой или расследования ФБК. Формой здесь демонстративно пренебрегают, но именно она создаёт то чудовищное скрытое напряжение, которое превращает уход в неразрешимую проблему. Такой гибрид ритуала и нормы может поворачиваться разными гранями, и именно это делает смену власти чреватой катастрофами, личными и общественными. Как если бы к вождю племени могли вдруг прийти с аудитом по правилам совсем другой бухгалтерии.

Дефект колеи

Спад обостряет отношения власти и собственности. Одной рукой государство судорожно обирает население, а другой раздаривает остатки резерва. Ресурсоемкие проекты запускаются с редкой щедростью, и их адресность все более откровенна, как с «Платоном». В дарение идут новые вотчины, но одновременно начинают сокращать штат и содержание в силовых структурах, а это уже как отнимать подарок.

Дух племени, живущего дарами и мифами, пока преобладает, но кризис неизбежно напомнит о формальной оболочке от совсем другого «экономического тела» – без перьев. По мере сжатия даров системной коррупции система просто перестает работать. Уже сейчас она очищена от специалистов и утрамбована универсальными менеджерами, обученными эффективно осваивать бюджеты, но ничему более. Это особая, безжалостная порода людей с холодными глазами и липкими руками, которых уже сейчас явное перепроизводство. Когда часть этих людей окажется на улице, а потом и выйдет на улицу, власть будет с тоской вспоминать про белые ленты и зубную эмаль.

Страна опять перед выбором: никто не хочет революции, но наш опыт учит, что бархатные варианты чреваты имитацией изменений, контрреформами и реверсом в тот же «стратегический тупик». Здесь две крайности: судами и посадками отобрать все нажитое беспардонной конвертацией власти в собственность – или же ещё раз закрыть на все глаза, признать передел легитимным, а дальше жить с чистого листа и с чистой совестью, разделив власть и собственности, искоренив конфликты интересов.Не получится ни то, ни другое.

Первый вариант предполагает массовость репрессий (пусть вполне справедливых и законных), сравнимую со зверствами сталинской поры. И всегда будет неясно, где тут остановиться внизу, в бесконечности «серых» ситуаций.
Второй вариант легализует не только собственность, но и безнаказанность. И тогда это провокация для новой власти, с теми же соблазнами и впадением в дурную бесконечность переделов.

Обостряя ситуацию и чувства, кризис вызывает эффект шампанского, и от праздника остается липкая пена на полу. Многое зависит от того, каким вырисовывается проект разделения власти и собственности – или их нового передела. Хотя бы потому, что это вопрос ожесточённости сопротивления необходимым реформам. Компромисс сложнейший и отвратительный, но это тема отдельного разговора.