Есть в нашей истории один из самых темных и трагических периодов с коротким и тревожным названием Смута, о котором вроде бы и многое известно, но если разбираться в деталях, то представляется этот период совсем не так, как он описан в классических трудах историков Карамзина, Соловьева, Погодина, Ключевского, Иловайского и Платонова.
Это неудивительно, поскольку творчество маститых ученых отражало официальную точку зрения Дома Романовых, утвердившегося на излете тех государственно-общественных потрясений. Идеологический трафарет данной темы был сконструирован уже в 1630 году так называемым «Новым летописцем», где представлен взгляд на Смуту, коего обязаны придерживаться все, кто имеет или хочет иметь отношение к России. Произведение вобрало в себя обширный справочный материал, включая отрывки сочинений мемуарного характера откровенно проромановских авторов. Значимую роль играли помещенные там литературные очерки, к примеру, «Об убиении царевича Дмитрия Ивановича», «О Федоре Никитиче с братьею», «О настоящей беде Московскому государству» и др.
Удобная для династии версия
В «Новом летописце» четко обозначены этапы Смуты, спровоцированной корыстью и властолюбием Бориса Годунова. Гибель царевича Дмитрия и погром семейства Романовых инициировали самозванство, что вначале привело к династическому кризису. После чего последний трансформировался в социальный, когда неопределенности с новым царствованием породили волнения низов, поднявших руку на своих господ. Затем вторжение иноземцев вылилось уже в национальное движение, что, разумеется, более приятно, чем крестьянские бунты.
Сквозь обозначенные этапы настойчиво проводился образ Филарета (Федора Никитича Романова) как неутомимого и пламенного борца за Россию, пелись хвалебные оды новой династии. Божественное провидение именно ей, а не кому-либо еще уготовило царский престол; восторги по поводу Романовых завершались апологией абсолютизму в целом. Нужно подчеркнуть, что готовился «Новый летописец» в Посольском приказе и при дворе самого патриарха Филарета, лично санкционировавшего его окончательную редакцию.
Вот вкратце та схема, которую поочередно воспроизводили историки ХIХ–ХХ столетий. Конечно, сегодня она уже не может устроить тех, кто действительно интересуется историей, а не удовлетворяется подсунутыми «истинами». Чтобы разобраться в подлинных событиях начала ХVII века, необходим новый инструментарий, без чего Смута будет выглядеть или пропагандистской ширмой, или набором хаотичных действий. Один такой ключевой фактор – польская интервенция и все, что с ней связано, – тщательно разрабатывался той же романовской школой. Конечно, отражение иноземной агрессии – беспроигрышная карта, позволяющая облагородить все что угодно.
Поэтому здесь необходимы уточнения. Речь правильнее вести не о польской, а о польско-украинской интервенции, и не столько по формальным признакам (Украина и Польша составляли тогда единое государство), сколько по причинам глубинных интересов и общности захватнических планов. Подобного взгляда карамзинско-соловьевское направление всегда сторонилось. Дореволюционная историография всячески вымарывала украинский след в событиях той поры, специализируясь на противостоянии исключительно с поляками, ну еще на северо-западе со шведами. Это вполне объяснимо, ведь Украина как «родина-мать» всей России обязана быть святой и непорочной, ее образ нельзя пачкать неблаговидными подозрениями.
Если же отрешиться от забот романовского официоза, то инструментарий Смуты следует дополнить еще одним фактором, который поможет осмыслить реалии той поры.
Понятие «пятая колонна» ранее было абсолютно неприемлемо, поскольку резко противоречило историо-графическому концепту. Из кого она состояла, какие интересы связывали ее с поляками? – подобные вопросы не могли быть даже поставлены в рамках утвердившейся со времен «Нового летописца» схемы. О существовании в московских элитах со времен Василия III пропольской группировки, костяк которой состоял из литовско-украинских выходцев, старались вообще не упоминать. Тем более что властные претензии последних были перечеркнуты опричниной, после чего последовали четыре десятилетия прозябания на задворках власти. Самостоятельно вернуть утраченные позиции, не говоря уже о большем, не представлялось возможным. Реванш мог осуществиться лишь с помощью внешней силы, т. е. Польши, где также с вожделением смотрели на огромные ресурсы Московии. Превратить ее в сырьевой придаток Европы – вот та цель, которая объединяла польских магнатов и часть боярства литовско-украинского разлива, осевшего у нас.
Польские интриги
Смерть Федора Иоанновича в 1598 году наглядно показала опору поляков в московских верхах. После кончины царя король Сигизмунд III обратился к московскому боярству с предложением избрать на трон себя, сулил всем шляхетские вольности. Годунову же обещал сохранить положение правителя, как и было при Федоре. Эта откровенность не оставляла сомнений – подобные попытки последуют вновь. На таком фоне расцвет легенды о царевиче Дмитрии нельзя назвать неожиданным. Тем более что идея самозванства в Речи Посполитой уже давно обкаталась в Молдавии. Там на протяжении 1540–1580‑х годов плелись интриги вокруг искателей престола, а на династических аферах специализировалось украинское казачество, у которого подобного рода дела вошли в обычай. Перенесение на московскую почву польско-украинского опыта выглядело вполне логичным. Таким образом, Лжедмитрий I представлял собой совместный продукт Варшавы, запорожско-приднепровского казачества и литовско-украинской «пятой колонны» в московских элитах.
Бежав в 1601 году из монастыря, Григорий Отрепьев вначале объявился в Киеве, затем переехал на Волынь, где успел нахвататься вершков образования. При знакомстве с князьями Вишневецкими он открывает свое великое предназначение, перспективность чего те мгновенно оценили. В свою очередь, они знакомят будущего самозванца со своим родственником – воеводой сандомирским, львовским старостой и сенатором Речи Посполитой Юрием Мнишеком. Молва о спасенном царевиче Дмитрии распространяется повсюду, им интересуется папский нунций Рангони, его желает видеть сам король Сигизмунд III. В марте 1604 года Отрепьева привозят в Краков, где и принимается окончательное решение по московскому походу. Там же он раздал множество самых различных обещаний: от введения римско-католической веры в Московии до женитьбы на дочери Мнишека Марине.
Интересно соотношение войска, собранного для выполнения «святых» целей. В него входили несколько сотен польских гусар, однако основную часть составили украинские казаки числом около пяти тысяч во главе с атаманами Белешко, Кучко и Швейковским. Поэтому когда Ключевский, склонный к художественным характеристикам, писал, что самозванец был «испечен в Польше, а заквашен в Москве», то это не выглядело исторически безупречным. В действительности тот «испечен на Украине», откуда и пришла беда на нашу землю, но, разумеется, акцент на подобное в планы Ключевского не входил.
В преддверии Московии, в городе Путивле, Лжедмитрий пробыл месяца три, его отряды за счет местного приукраинского населения увеличились до 15 тысяч человек, и с ними он двинулся в глубь страны. В каждом селении народ сбегался посмотреть на «чудом спасенного царя». В Туле произошло знаменательное событие – встреча с представителями той самой «пятой колонны», существование которой не желают видеть романовские историки. Туда прибыли трое братьев Шуйских, Ф. И. Милославский, В. В. Голицын, Д. И. Масальский. После встречи с ними Отрепьев в качестве доказательства своего царского происхождения начал демонстрировать усыпанный бриллиантами крест, якобы подаренный ему в детстве Милославским. Кроме бояр в Тулу приехал и еще один весьма любопытный персонаж – Рязанский архиепископ Игнатий. Этот грек, не сумевший возвыситься на родине, поначалу подался в Рим, но быстро понял, что там также многого не достичь. После чего вернулся и уже в качестве представителя Константинопольского патриарха присутствовал на коронации Бориса Годунова в 1598 году.
В Москве тертый грек быстро сориентировался и решил задержаться, выклянчивая место подоходнее; так он оказался на епископской кафедре в Рязани, чем остался очень доволен. Именно Игнатию, первым из церковников публично приветствовавшему новоявленного государя, была доверена роль патриарха вместо преданного Годунову Иова. Интересно, что по мере продвижения Дмитрия к столице шла интенсивная переписка ряда московских бояр с Мнишеком и Вишневецким, просившими поддержать их протеже, от которого будет немало пользы. Но все решилось проще: весть о смерти Годунова деморализовала его сторонников, после чего массовый переход на сторону Лжедмитрия стал фактом. К нему из Москвы прибыли многие, включая даже царскую кухню с прислугой.
Великодушный самозванец
Наконец 20 мая 1605 года вся польско-украинская компания торжественно въехала в Кремль. Московские колокола многочисленных церквей не смолкая звонили весь день, из-за чего, по свидетельству очевидцев, свита Лжедмитрия с непривычки чуть не оглохла. Царь первым делом отправился к гробу Ивана Грозного и погрузился в громкие рыдания. Через некоторое время привезли «мать» – инокиню Марфу (Нагую): сцена с рыданиями повторилась снова. Были возвращены практически все опальные семейства, пострадавшие во время годуновского правления. Особенно трепетное отношение продемонстрировано к семейству Романовых. Филарет из простого монаха возведен в сан Ростовского митрополита, а его 12‑летний сын Михаил – будущий царь – получил чин стольника при дворе Лжедмитрия, что явилось беспрецедентным для того времени. Кроме того, умерших в ходе гонений романовских родственников перевезли в столицу и с почестями перезахоронили.
Как из рога изобилия посыпались высочайшие милости. Новый царь старался угодить всем: удвоил жалованье сановникам и войску, снизил многие торговые пошлины, запретил всякое мздоимство и наказал судей, выносивших сомнительные решения, объявил, что сам будет принимать челобитные от жалобщиков. Чтобы окончательно прослыть справедливым, заявил о желании подготовить новый Судебник и т. д.
В ответ придворное духовенство во главе с патриархом Игнатием оглашало похвальные слова венценосному, предрекая тому блистательное будущее. Сообщали, как о спасении Иоаннова сына вместе с Москвой ликует и Палестина, где три лампады денно и нощно пылают над гробом Христовым во имя царя Дмитрия. Затем пришел черед венчания на царство, правда, церемония была немного смазана. Московская публика сильно изумилась, когда священное действие завершилось выступлением иезуита Николая Черниковского, приветствовавшего монарха на латинском языке.
Как выяснилось, данное недоразумение оказалось далеко не единственным. Замашки нового царя давали обильную пищу для размышлений. Прежде всего тем, что с языка у него не сходила Польша, перед чьими порядками он откровенно преклонялся. Желая следовать польскому уставу, он решил переименовать Боярскую думу в Сенат, назвал думных мужей сенаторами, увеличив их число за счет духовенства, как это было в сейме. Сам царь регулярно участвовал в заседаниях, обладая определенным даром красноречия, рассказывал о жизни в польских краях, да и в личном плане – в одежде, в прическе и т. д. – подражал ляхам. Иными словами, монаршие склонности не могли не вызвать у людей удивления, перераставшего в более сильные эмоции. Этому способствовало и поселение иезуитов прямо в Кремле с позволением служить латинскую обедню.
В то же время Лжедмитрий иронизировал над московскими обычаями, высмеивал местные суеверия, не хотел креститься перед иконами, не велел благословлять трапезы. Добавим, государственные заботы отнюдь не составляли главного занятия нового царя. Его подлинное credo заключалось в беспрестанных гуляниях: большая часть времени протекала в увеселительных забавах, из-за чего всякий день при дворе казался праздником. Ситуацию усугубляла и непомерная расточительность монарха, сыпавшего деньгами направо и налево. Кто-либо из его музыкантов мог получить жалованье, коего не имели и первые государственные люди. Любя роскошь и великолепие, он приобретал и заказывал драгоценные вещи. Особенно поражает описание царского трона, вылитого из чистого золота, обвешанного алмазными и жемчужными кистями.
Очутившись в такой обстановке, Лжедмитрий серьезно переменился, уверовав в свое божественное предназначение. Это быстро проявилось в забвении тех обещаний, кои он обильно раздавал в Кракове. Изменившийся настрой нового самодержца сполна ощутили иезуиты. При всем внешнем уважении к ним он явно не торопился обращать «свою» державу в католическую веру. В подобном мероприятии, сулившем очевидные проблемы, для него уже не виделось острой необходимости. Так что восклицание папского нунция в Польше Рангони – «мы победили!» – оказалось явно поспешным.
Не оправдал высокого доверия
Следующее разочарование постигло Сигизмунда III, рассчитывавшего на немедленную передачу ряда земель. Но, как оказалось, «протеже» раздумал это делать. В качестве компенсации он пообещал королю, исключительно по дружбе, помочь денежной суммой, если такая помощь потребуется. Обмен посольствами для выяснения возникшей проблемы ничего не изменил. Становилось очевидным: Лжедмитрий не желает, чтобы его воспринимали как вассала. Дабы обрести статус равноправного партнера с Мадридом, Веной, Венецией, Парижем, новый монарх активно устремляется в европейскую антитурецкую коалицию и начинает широкомасштабную мобилизацию сил на южном направлении. От окружающих он требует впредь именовать его не просто царем, а «непобедимым цезарем».
Боевые действия против Крымского ханства – пожалуй, единственное начинание за кратковременное царствование, которое дошло до стадии реализации. Если, конечно, не считать женитьбы на Марине Мнишек. К последнему делу Лжедмитрий проявлял действительно неугасимый интерес, с нетерпением ожидая невесту, чей отец медлил, беспрестанно требуя с нареченного зятя денег. Наконец в апреле 1606 года будущие родственники с делегацией панов, шляхтичей числом около двух тысяч въехали в Москву. Их принято считать исключительно поляками, что на самом деле не так.
Среди прибывших было много православных с Украины, как, например, те же князья Вишневецкие. Но московские люди с трудом могли признать в них единоверцев из-за разности обычаев и языка. Приезжие погрузились в череду пиров, где молодая красовалась в польской одежде, а жених – в гусарском платье. 8 мая Марину предварительно короновали царицею, а затем последовало бракосочетание. Получалось, что в торжественных церемониях фактически участвовала иноверка, поскольку о ее отречении от латинства никто не объявлял. Тем не менее невеста целовала иконы и была провозглашена патриархом Игнатием благоверной царицей.
Увлекшись свадебными хлопотами, Лжедмитрий не замечал сгущавшихся вокруг него туч. А именно: охлаждения с «пятой колонной», которая не разделяла легкомысленного отношения «новоявленного» к польскому королю. В Москве были прекрасно осведомлены о том, что новый монарх утратил расположение Сигизмунда III. У того даже возникли неприятности в сейме: там открыто говорили о бесперспективности использования для политических целей подозрительных типов и предлагали делать ставку на статусных персон, хотя бы Шуйского. В этой ситуации московское боярство решило избавиться от «непобедимого цезаря».
Забурлило…
В середине мая 1606 года Шуйские, Милославские, Голицыны, Куракины и другие инициировали бунт низов, недовольных польско-украинским своеволием. В результате Лжедмитрий был убит, после чего начался погром приезжих, в ходе которого растерзано около тысячи человек. Пострадали даже те из местных, кто в угоду самозванцу носил польскую одежду. Добавим, «пятая колонна» всячески спасала знатных поляков и украинцев от расправы, в том числе семью Мнишек. Через несколько дней на Красной площади при скоплении народа в цари «выкрикнули» Василия Шуйского. От проведения Земского собора, чей созыв потребовал бы времени, решили отказаться. Не затягивая, провели венчание на царство, предварительно отправив в монастырь патриарха Игнатия, само присутствие которого раздражало людей.
Царь Василий поспешил отменить нововведения Лжедмитрия, восстановил в прежнем виде Думу, удалил наиболее одиозных личностей. Хотя, конечно же, этого было недостаточно для установления спокойствия. В течение года страна имела четвертого самодержца (Бориса Годунова, его сына Федора, самозванца и теперь Шуйского), пережила два цареубийства, так что надеяться на общее согласие не приходилось. Не помогла и транспортировка из Углича тела погибшего в 1691 году царевича Дмитрия, чтобы покончить с этой опасной легендой. Инокиня Марфа – мать царевича – молила простить ей грех признания самозванца, совершенный под угрозами физической расправы. После погрома последовали и непростые объяснения с польскими послами по поводу растерзанных в ходе погрома поляков.
Но главное, от единства в «пятой колонне» теперь не осталось и следа: воцарение Шуйского удовлетворило там далеко не всех. Помимо этого, особое недовольство проявили южные области, приграничные с Украиной: убиенный «царь» успел освободить от уплаты каких-либо налогов Путивль и близлежащие города. Представители тех мест даже покинули Москву, отказавшись целовать крест «Шубнику». В такой атмосфере появление нового самозванца являлось делом времени.
Следующая самозванческая инициатива стала также плодом интриг польско-украинских кругов и части расколовшейся «пятой колонны». Авторство принадлежало близкому к Лжедмитрию I Григорию Шаховскому, удаленному на воеводство в приукраинский Путивль, и другому опальному – воеводе Андрею Телятевскому. Они объявили о спасении истинного государя, в роли которого поначалу выступил некий Михаил Молчанов, обитавший в Литве и в том же Путивле. Мало кого смущало, что очередной претендент на московский престол оказался совсем не похож на первого Лжедмитрия.
Не совсем крестьянская война
В Путивле, как и годом ранее, начала концентрироваться публика, жаждавшая броска на Московию. С той лишь разницей, что теперь на первый план выходили не династические цели, а откровенный, ничем не прикрытый грабеж населения.
Впоследствии этот грабительский порыв выставят в качестве крестьянской войны под предводительством Ивана Болотникова. Особенной любовью она пользовалась у советских историков, считавших ее наиболее грандиозной, поскольку народным массам, в отличие от восстаний Разина и Пугачева, удалось осуществить поход на столицу.
Однако в действительности это была не столько крестьянская война, сколько прямая украинская агрессия на нашу землю. Польский элемент участвовал на этот раз весьма ограниченно, поскольку, обжегшись с самозванцем, Сигизмунд III не желал ввязываться в аналогичные авантюры. К тому же у короля и части сейма возник конфликт, переросший в вооруженные столкновения. Занятому выяснением внутренних отношений польскому воинству на время было не до чего. Зато наши украинские «братья» теперь, как говорится, отвели душу. Заметим, население Московии весьма смутно представляло себе этот «родственный» контингент; с начала ХIII века прошло немало времени. Отдельные его представители мелькали только в элитах и широким народным слоям практически не были известны.
Первый контакт с «братским» народом состоялся при Лжедмитрии I, но это носило еще поверхностный характер. Настоящее же «знакомство» произошло во время агрессии, предусмотрительно затем замаскированной под крестьянскую войну. Напомним, сам Болотников – личность довольно темная: несколько лет находился в плену у турок, был освобожден венецианцами, выучил латынь, прошел военную подготовку, проживал затем в Польше, где и увлекся самозванством. Ключевую роль в его войсках играло запорожское и приднепровское казачество, промышлявшее разбоями. Причем казачьи отряды были организованы по польским образцам.
В рядах «крестьянской армии» находились и многочисленные люди, служившие Романовым. После опалы в 1601 году Годунов распустил их слуг, холопов, запретив принимать последних на службу. Многие ушли в украинскую сторону, где и встали под знамена Болотникова. Впоследствии это сильно смущало патриарха Филарета, приказавшего при подготовке «Нового летописца» с нужной версией Смуты удалить этот факт из текста. И это было совсем не лишнее, учитывая те зверства, грабежи, погромы церквей, которые чинили на своем пути «восставшие». Они открыто заявляли: «идем и примем Москву и потребим живущих в ней и обладаем ею». Григорий Шаховской энергично рассылал указы с призывами «соединяться с Украиной», прикладывал к ним государственную печать, которую прихватил в Кремле при свержении Лжедмитрия I. Любопытно, что новый самозванец не присутствовал в своей армии, где от его имени орудовали военные начальники.
Осенью 1606 года войска Болотникова подошли к столице и начали ее осаду. Новый патриарх Гермоген – бывший Казанский митрополит, сменивший ненавистного Игнатия, – обратился к стране, предавая анафеме мятежников. В его грамотах они характеризовались весьма определенно: «собрались украинских городов воры – казаки, боярские холопы и мужики и побрали себе в головы таких же воров». Жители Москвы прекрасно осознавали, с кем столкнула их судьба, а потому все способные носить оружие «сели в оборону».
(Окончание следующем номере)
0
44.25
