Главная хитрость человеческой цивилизации в том, что никто не сказал, какая картина мира более правильная. Православная или мусульманская, американская или российская? Никто и не скажет никогда. Пока дело не доходит до столкновения наций или религий. Когда каждая сторона начинает отстаивать свою правоту. Вот тогда на авансцену выходят люди, носители мировых ценностей, которые знают, как разрешить любой конфликт – не вооружённым путём, с помощью пушек, а за столом переговоров. Полковник Подопригора – как раз такой человек. Он разбирается в самой природе конфликтов, и почти к каждому он может подобрать свой ключ…
– Офицер. Правда, некоторые начальники считали, что переводчик – говорящая тень. «Дайте мне двух человек, ну и переводчик пригодится» – эта реплика характеризует статус? Вообще, чем скромнее переводчик, тем лучше, это признак профессионализма. Он не должен запоминаться. А значит, не обращай на себя внимания, не лезь под камеры и с рукопожатиями.
– Были случаи, когда я выходил переводить в полковничьих погонах, но люди всё равно считали, что переводчик – это обслуга. Хотя во время афганской войны практически все переводчики были награждены. Даже во время Великой Отечественной количество награждённых среди переводчиков было выше, чем среди лётчиков. Они же выходили в качестве парламентёров… А из-за чего чаще всего происходят военные конфликты?
– Самые древние конфликты, безусловно, связаны с дележом материальных благ. Но именно они наиболее просты, в том числе и в возможности их разрешения. Всегда можно договориться с человеком – мол, давай ты будешь иметь 49 процентов, а я 51, или наоборот. Куда более сложные – ценностные. У каждого человека имеется своё понимание, что такое хорошо, что такое плохо. Возьмём Карабах. Две страны считают эту территорию своей. Ну и как её поделить? Однажды в своей телепрограмме (в начале нулевых я её вёл на одном питерском канале) я коснулся карабахской темы, и мне порекомендовали позвонить в посольство Армении, пригласить видного ереванского историка. Приехал пожилой, очень знающий учёный и подробно рассказал о том, как ситуацию видят армяне. Позже с той же просьбой я обратился к азербайджанцам. Очень долго и приятно беседовал с послом, Поладом Бюльбюль-оглы, который порекомендовал родственника нынешнего президента Наримана Алиева – эдакого вундеркинда, закончившего университет чуть ли не в семнадцать лет. В общем, высказались и азербайджанцы. Но на этом фоне возник скандал. Столько оскорблений, сколько я услышал от армянских представителей, не получал ни от кого в жизни! Сейчас я понимаю, что таких вещей, как комментарий одной из сторон после выступления другой, допускать нельзя. Ведь азербайджанец, выступая вторым, учёл аргументацию армянина. Да и возрастное различие между гостями трактовалось не в мою пользу – ведь это Восток. Говорю это к тому, что решения таких, сущностных, конфликтов зачастую просто нет. Можно придумывать лишь варианты их деэскалации, чтобы они не зашкаливали настолько, что дальше только один выход – война.
А в чём была причина афганской войны?
– Конфликт существовал между двумя системами. У Советского Союза были основания предполагать, что Афганистан станет плацдармом для размещения американских ракет. Те, кто говорят, что это было исключено, заблуждаются… Мы тогда пришли в страну, которая живёт по законам XV–XVI веков, к тому же находясь в обстановке внутренней войны с восточной спецификой, когда передовые, образованные слои противостоят значительному большинству безграмотного населения. Только крошечная прослойка афганцев получала образование – чаще в Союзе, в основном в Ташкенте. Приезжали, а там – мама миа! Современный город, общага с душем, десятиэтажные дома, холодильники, везде есть вода! «Советский Союз – родина Аллаха!» – так они говорили. Возвращаясь домой, мыслили просто: «Шурави (советские) помогут, и заживём не хуже, чем в Ташкенте!» Ведь большинству и нужното было всего ничего: кастрюли, галоши и простейшие лекарства от зубной боли. Вот в чём их нужда! Афганцы, задумавшие революцию, – это не те, кто жаждал власти и доступа к немыслимым материальным благам. Это романтики. И мы на это повелись. Мне представляется, что эта война была последним всплеском советского романтизма. «Ладно, в Испании не получилось, но зато на Кубе всё сошлось. Вдруг и здесь выгорит? Тем более в XIX веке Средняя Азия стала частью России за тридцать-сорок лет, а в ХХ – за три года управились. Почему сейчас-то не сможем? Вон и кадры есть – те же узбеки с таджиками!»… Решали ли мы задачу преодоления противоречий, раздирающих страну? Мы помогали продвинутым афганцам в утверждении их ценностей, но это условно. Поясню, что имею в виду. Я когда-то бывал и в Гвинее, где столетиями длится конфликт двух племён – фуала и малинке. Так сказать, племени зла и племени добра, где каждое считает себя добром. Ценностный конфликт, хотя наверняка изначально они не поделили банановую рощу. Но роща забылась, а вражда осталась. Просто Гвинея от нас ещё дальше, чем Афганистан, который продолжает жить по тем же законам. Или, допустим, Чечня. Однажды в 2002 году, будучи замкомандующего федеральными силами на Северном Кавказе, отправился в аул, который, возможно, обстреляли действительно федералы. Нам навстречу выступила группа разъярённых женщин во главе с местной учительницей. Нагромождение провокаций: «Мы тебя найдём, виноват во всём ты». Они всячески хотели превратить конфликт во вселенский – по принципу: все против нас, беззащитных… Ведь рядом были журналисты. Думаю, на самом деле вся эта ситуация была связана с межтейповыми разборками. У них и без того непростые отношения между родами, а тут ещё и война, и федералы.
Тоже делили банановую рощу?
– По существу – да. Только в условиях Афганистана и Чечни пусть ситуативно, но были условные белые и условные чёрные. А в Таджикистане в 1992–1993 годах определить это было невозможно. Там был всплеск абсурдности суверенитета – никто не понимал, кто за кого. Идущие из глубины веков страсти дошли до верхней точки – до подземных переходов, наполненных трупами… Межклановое противостояние началось с того, что Горбачёв, вопреки многовековым традициям, назначил памирца министром внутренних дел. Памирец имел право занимать десятки достойных постов, но он не мог быть силовиком. В итоге проузбекский Ленинабад (Худжанд) оказался носителем советской идеи. Памирцы же назвали себя исламскими демократами. Кстати, у них нет ни мечетей, ни мулл, они исмаилиты. Главное, что после того, как резня достигла пика, пахан Куляба, отсидевший 23 года, вывел при узбекской поддержке на улицы Душанбе бронетранспортёры с лозунгами, от которых может закружиться голова: «Нет исламу, нет демократии. Наша родина – Советский Союз». А что сделала Россия? Приехал Собчак, рассказал о демократии, пообещал покупать для Петербурга исключительно таджикский лук, получил в подарок халат (кстати, узбекский) и уехал. Это сыграло роль отмашки. Вскоре в одной из таджикских психбольниц произошёл политический разлом. Врачи-памирцы подняли зелёный флаг. Но пациенты, в основном кулябцы, – красный. И народ долго бегал друг за другом с заточками из ложек. Выжил лишь один из шести с каждой стороны. Как и где в этих условиях найти здравомыслие? В этом уникальность таджикской ситуации – все против всех, никто ни за кого. Именно поэтому и тематика примирения была связана с колодцами. Важно было вести разговор не о духовных ценностях, а о режиме доступа к скважине. И пришлось вникать в проблему водоснабжения… (Смеётся.) Не буду идеализировать условия, на которых стороны согласились примириться, но здесь главным фактором стала хозяйственная необходимость. Впрочем, я горжусь тем, что, как и Пестель, получил звание полковника за переговорные заслуги – за участие в межтаджикских переговорах.
За время службы вам доводилось наблюдать за многими вершителями судеб, с кем-то – общаться. Кто оставил действительно неизгладимое впечатление?
- На встрече с папой римским пришлось решать дилемму – целовать руку, точнее – перстень на руке, или воздержаться… Моими собеседниками были главы государств: Хиллари и Билл Клинтоны, принцесса Диана, Цзян Цзэминь, ныне изрядно подзабытый Милошевич… Личная встреча с последним в 1997 году оказалась сиюминутной. Передо мной мятущийся, ни в чём не уверенный холерик, отчаянно стремящийся не делать глупостей. Поэтому очень спонтанный. «Это Тито мог планировать свой протокол на год вперёд. У меня каждый день – свадьба»… Слободан очень внимательно относился к нашей истории. Что стоит его замечание: «Вот теперь я хорошо понимаю Хрущёва»…
Не поняла.
– Ну, Хрущёв пришёл после Сталина, Милошевич после Тито. Кстати, по мнению Слободана, лучше, чем в фильме Озерова «Освобождение», Тито нигде не показан… Однажды ему представляли группу наших дипломатов, среди которых был атташе по фамилии Шепилов. «Что, «и примкнувший к ним»?» – произнёс по-русски Милошевич. (Если помните, именно такую фамилию носил министр иностранных дел СССР, «примкнувший к антипартийной группе Маленкова – Молотова».) И тут же заговорил о своей маме Станиславе. «Никто из моего окружения не знал русский так, как она, совсем как вы», – улыбнулся президент тогдашней Югославии…
Если давать оценку, не претендуя на законченный портрет, он был очень честный человек. Я встречал на Балканах разных людей, в том числе и игроков. Милошевич не из этих. Он не политический жулик. Поэтому так и завершил свою карьеру. Мог ли Милошевич спасти Югославию? «Если во главе государства станет серб, оно развалится. Сербы слишком упрямы, чтобы управлять страной» – так говорил хорват Тито. Был ли Слободан преступником? Безусловно, он отдавал приказы, но не все, кто держит оружие, преступники. Бесспорно, гражданская война – это варварство. В первый же день моего пребывания в боснийской Тузле старик-мусульманин, поливавший из шланга газон, презрительно сплюнул, глянув на мой шеврон. Через неделю выяснилось, что он жил в сербской части Боснии, преподавал русский. Однажды в класс зашли ополченцы с повязками, на которых красовались сербские триколоры. «Кто прочтёт «Отче наш» – свободен». Остальных – мусульман – расстреляли. Полкласса… На прощание товарищи написали на доске: «Здесь хозяева мы»… Но был и другой дед, во дворе дома которого такие же ополченцы, но уже с зелёными повязками, сварили в котле вместе с луком его трёхлетнюю дочку. Этому деду оказалось тридцать лет… И русскому его учил мой тузлинский знакомец. А теперь вопрос: нужно ли было Милошевичу отдавать преступные приказы? И у меня нет однозначного ответа…
Я разговаривал с Туркменбаши – Сапармуратом Ниязовым. Знаете, чем он мне понравился? Искренностью. «Когда я пришёл устраиваться на Кировский завод, увидел автоматы с бесплатной газировкой. Это меня поразило». Каково? Или вот ещё пассаж. «Во время учёбы в Ленинградском политехе с деньгами было плохо. Посоветовали комнату на Промышленной улице (а это район метро «Нарвская»). Чтобы сэкономить, ходил пешком на 47-й автобус в центр на улицу Желябова». Понимаете, часок в дороге ради пяти копеек.
А как вас встретил Афганистан, страна, где, по вашему выражению, «не растут цветы»?
– Значит, снова об Афганистане? Я прилетел в Кабул, а ночью меня уже переправили в Шинданд – древний город, который был славен наличием аэродрома. Кстати, в англо-афганскую войну афганцы вырезали здесь целый корпус англичан. Это место называли «долиной смерти». Наутро отправились в племя, с которым надо было подружиться. Месяца два с половиной вслушивался в речь. Там были свои особенности. Они меня не понимали. Подозреваю, делали вид, что не понимают, чтобы подороже себя продать… Новый человек всегда чем-то полезен – что-то пообещает, поможет. Тема помощи вообще очень интересна. Например, для племени нет более важной задачи, чем заготовка дров. На этом мы и работали, обеспечивая свободный проход наших войск. Иными словами, мы покупали безопасное, в конце концов, возвращение домой. Я и был этим покупателем. Дрова, солярка, медицина – три кита, на которых мы держались. Дровами служили ящики от боеприпасов.
Что касается медицины, однажды мне довелось подняться до гинекологических глубин. С врачом, девочкой-фельдшером лет двадцати пяти, приехали в кишлак. Её вместе с пациентками занавесили тюлем. Врач громко задаёт вопросы жёнам полевого командира Насирахмада, те отвечают в меру понимания физиологии, а я перевожу, то есть погружаюсь в оперативную обстановку (смеётся). Без шуток, кто из жён может родить – это ценная информация. Такие вещи важны для оценки намерений полевого командира. Но самое главное, на чём я сыграл, – на болезни самого Насирахмада. Отправили его вместе с его аденомой в Самарканд.
Вы к нему без оружия ходили?
– Ну какое оружие? Водитель БРДМ (бронированная разведывательно-дозорная машина) да я ещё с одним офицером. Под честное слово. У них даже поговорка есть: «У мужчины одно слово». За всё время пребывания в Афгане было больше сорока таких выходов. Естественно, мы не могли встречаться с теми, кто обстреливал нас вчера, а вот с теми, кто делал это позавчера, было о чём поговорить. Например, был полевой командир Ареф, который никак не хотел идти на контакт с шурави. Тогда мы передали, что с ним как с самым авторитетным деятелем провинции Герат хочет встретиться западный журналист. Подхожу к бельгийцу, который как раз оказался в Герате, – мол, хочешь, сведём тебя с настоящим моджахедом, размышляющим о своём будущем? «Здорово! Интересно!» – «Как с языком?» «Никак», – приуныл тот. «Тогда я поеду с тобой». Пришлось переводить ему с дари на французский. Честно, я ожидал увидеть более примитивного человека, а Ареф – хозяин своей земли. Без дураков. Пока переводил, выяснил, какие у него проблемы. «А чего ты не идёшь на контакт? Мы же можем помочь», – как бы между прочим интересуюсь я. – «Не хочу иметь дело с собаками Наджибуллы» (президент Афганистана в 1987–1992 годах. – Прим. ред.) – «А кто тебя заставляет встречаться с собаками? Ты же догадываешься, кто главный. Пришли людей, поговорим». И он прислал…
Знаете, что самое тяжёлое на Востоке? Невозможность предугадать настроение толпы. Помните, недавно в Сочи собрали представителей сирийских группировок? Ещё не успел выйти Лавров, а они уже в конфликте. Не понравился флаг. Элемент непредсказуемости всегда присутствует при встрече с восточными людьми. От восторга до желания отрезать голову, предварительно подробно рассказав ход этого процесса, – секунда. Вот только что радость, дастархан, плов и вручённый как почётному гостю глаз ягнёнка. И вдруг: «Я хочу сказать. Я потерял внука, сына, племянника, поэтому для меня этот дастархан ничего не значит. Я буду мстить во имя Аллаха»…
Здесь главное оружие – наивная заинтересованность: «Как съездил в Бухару? А к достопочтенному имаму Рахиму чего ж не зашёл? Ну, ты даёшь, я ж ему звонил! Звонил ему! Давай в следующий раз обязательно зайди. Не подводи меня». Только такой диалог и соответствует соображениям безопасности. Не надо говорить о будущем Афганистана, об исторической роли нашей помощи. Надо мгновенно перейти в здешнюю систему координат. Умение найти общий язык на прозаических, простых, не требующих объяснения темах – главная заповедь профессионала на Востоке. Я это всё к чему? Неожиданно для нас один из полевых командиров Арефа стал орать, что он воевал, воюет и будет воевать с неверными. Возникла массовая экзальтация, и нам стали угрожать смертью. От Арефа ждать помощи не приходилось, потому что всенародной поддержки его авторитета в тот момент явно не наблюдалось. Я уже не думал выбраться оттуда живым. И вдруг журналист схватил за плечи оравшего и повёл его к телекамере, на которую записывалась встреча. Вообще, к снимкам и съёмкам афганцы относились по-разному. У кого-то на ура проходило, а кто-то боялся, думали, передадим в органы безопасности. Тут главное – тонко чувствовать, что можно, а от чего стоит воздержаться. В общем, журналист говорит: «Посмотри, ты так хочешь предстать перед европейской общественностью?» Я думал, что бедняге конец. Но совершенно неожиданно моджахед прильнул к камере и затих. Подошёл второй боевик, третий, Ареф… Впрочем, когда мы под шумок стали сваливать, вслед ещё немного постреляли, чтобы последнее слово осталось за ними… А вот ещё сюжет. В декабре 1988 года в Спитаке произошло землетрясение. У ворот КПП толпа человек триста. Кроссовки на босу ногу, чалмы, сандалии, рваные бушлаты. Посланец говорит: «В благодарность шурави мы собрали деньги в помощь пострадавшим». Между прочим, семьсот тысяч афгани. Сложили оружие, зашли, расселись по креслам. Под портретами Маркса и Ленина щуплый мулла зычным голосом начал петь священные аяты. Вот, если хотите, перевоспитание. Вот так строились отношения. Никакой политики. А в целом обеспечение бескровного вывода наших войск – одна из наиболее успешных информационных кампаний в афганской войне.
Зря мы ушли из Афганистана?
– Я не занимался политикой, я занимался галошами да дровами. В 90-е министр иностранных дел Козырев стал всем показывать, что мы – проигравшая сторона, что мы поддерживаем тех, кому раньше противостояли. Россия продемонстрировала, что проиграла войну, а вот этого делать совсем было не нужно. Приход к власти Хекматияра (афганский полевой командир, премьер-министр Афганистана в 1993–1994 годах. – Прим. ред.), контролировавшего значительно меньшее пространство, нежели Наджибулла, обеспечил победу талибов, которые потом взорвали статую Будды и переколошматили все телевизоры в стране. Наша же дипломатия в тот момент, когда это ещё было возможно, не смогла доказать необходимость сохранения в Афганистане хотя бы светского режима. Многие серьёзные афганцы говорили: «Неужели вы не понимаете, что власть Наджибуллы, да и любого другого, не продержится больше трёх лет?» Так и вышло. По их мнению, у власти надо было оставить умеренных моджахедов. Нужны были люди, которые, не будучи ставленниками центральной власти, могли оценить зависимость от шурави.
Вам там страшно бывало?
– В Афганистане мне было тридцать три года. Казалось, со мной ничего не случится, я же всё правильно делаю! Хотя ошибки были. Ошибки в выборе собеседника. Не продумал, что твой визави зависит от другого, того, кого мы обидели, ну и получи. Или вот другое… Пришёл однажды кто-то с КПП: «Джагран Борис (майор Борис – так меня называли), вас там спрашивают». Иду, метров за пятьдесят начинает мутить, подкатывает невыносимая тошнота. Подхожу – это не просто вонь, это невозможно выразить словами. Передо мной маленький тщедушный афганец. На импровизированных салазках типа лыж у него лежит нечто, зашитое в ослиную шкуру. Это нечто и было причиной вони. И тут мне всё стало ясно. «Вам чего, дедушка?» – «Аллах приказал». – «Что он приказал?» – «Привезти. Вот, купил могилу, выкопал». – «Зачем?» – «Вы моему племяннику аппендикс вырезали. Я пришёл к мулле, он велел отблагодарить. Сказал: выкопай и привези». И при температуре +45 он километров сто почти две недели тащил труп нашего солдатика…
А в это время в КПП, отгородившись от всей этой картины, сидят трое наших солдат. Разделись по пояс (помню, я на ходу их ещё и одёрнул, мол, не по форме одеты), слушают магнитофон, из которого несётся: «Скажи на милость, а ты совсем не изменилась. Нет-нет». И в этот момент по КПП ударяет эрэс – реактивный снаряд. И лежат эти трое ребят, а Максим Леонидов продолжает петь: «Привет, а жить ты будешь долго, я вспоминал тебя вот только в обед»… Господи! Я, совершенно никакой, поворачиваюсь: «Дедушка, сейчас тебе принесут поесть», – и мчусь к медикам. Они должны были распорядиться телом…
Слушаю и думаю: такое понятие, как подвиг, сейчас актуально?
– Я готов согласиться с мнением, что подвиг – это следствие чьей-то ошибки. На самом деле всё должно быть продумано. Но вот какая штука. Если офицер не мыслит категориями самопожертвования, он ошибся в профессии. Иными словами, он должен с достоинством относиться к тому, что в определённой ситуации он должен расстаться с жизнью.
Как это? С достоинством?
– Из многочисленных жизненных дорог, переулков, тропинок нужно выбирать ту, которая в твоём представлении соответствует рыцарской традиции. Это если выражаться пафосно. Проще говоря, если ты офицер, ты отличаешься от гражданского. Отличаешься, потому что надел погоны. Ты командуешь людьми, а значит, за них отвечаешь. Ты мысленно видишь глаза матери, отца любого из твоих солдат – и не имеешь права совершить низость. Эта закономерность мне представляется естественной. А подвиг в патетическом смысле… Те, кто находятся в боевых условиях, об этом не задумываются. На войне ты всегда занят чем-то сиюминутным. Я вообще не понимаю, как человек может быть ориентирован на что-то геройское.
На ваших глазах люди совершали низости?
– Конечно. Я не хочу говорить о подонках… Знаете, люди с моральными дефектами обычно избегают ситуаций с повышенным риском. Те, кто пришёл в армию за другим, остаются где-то в тихих гарнизонах. В горячих точках больше порядочных, но и там… Наиболее характерное проявление слабости в боевых условиях – стремление получить незаслуженную награду, иногда и за чужой счёт. Такое я встречал. Меркантильность наличествовала, в том числе в Афганистане. Кто-то за счёт вычеркнутого из списка приобрёл второй магнитофон, а кто-то подлым способом захватил пять томов Валентина Пикуля. Как к этому отнестись – как к изъяну морали или к чему-то терпимому?
Ну, люди хотели знаний… Мне ещё не даёт покоя вопрос о поствоенном синдроме. Это выдумки или нет?
– Во снах часто возникают картинки, и меня берёт оторопь. Это синдром? Не знаю. Хочется думать, моё окружение не замечает, так сказать, отклонений от нормы. А сразу после выхода из Афганистана было много разных эпизодов. Помню, проголосовал на дороге, сел в грузовик. А водитель решил обогнать впереди идущую машину, причём по обочине. Я мгновенно схватился за него: «Обочина – стопроцентно мины».
Вы участвовали в переговорах по освобождению пленных?
– Начну вот с чего… Помню, как привезли освобождённого татарина с юга Украины, по-моему, из Кременчуга. Его спрашивают по-русски: «Как тебя зовут?» – «Джамал». – «Нет, мама тебя как называла?» – долго вспоминает… «Ты кто?» – «Я советский аскар!» (солдат – на дари, одном из двух государственных языков Афганистана). Представляете, он забыл своё имя, фамилию, не реагировал на русские слова, но помнил, что он солдат. Это было его смыслом, это поддерживало его в нечеловеческих условиях плена, это давало ему возможность выжить… Я ни разу не освобождал пленных. Я задавал вопросы, нет ли информации о пропавших, а чаще о погибших и захороненных. Понимаете, многих убивали на месте самым зверским образом. Информация о выживших и мёртвых достаточно быстро доходила до командования. Проще говоря, она продавалась. Завёл разговор и смотришь, кто оживился: «Ты ведь что-то хотел сказать? Не жмись, мы поможем». Кстати, этого аскара выкупили.
Дорого?
– Могу предположить, что скинули два-три «наливняка» солярки, но, скорее, это были деньги – не менее тысячи долларов.
С моджахедами работали американские военные инструкторы. Вы с ними встречались?
– Я – нет, но мои коллеги однажды попали в ситуацию. Оторвалась головная походная колонна, несколько машин, и попала в засаду к моджахедам. Те церемониться не стали, сожгли всех. Тут подошли главные силы. Разве могла хоть кому-то прийти мысль о Женевской конвенции? Моджахедов догнали и убрали. Всех, подчистую. А затем стали чесаться: «Чё-то они не очень-то афганской наружности». Сняли штаны. Так и есть. Минимум семь – наёмники. Обошлись без панихид. Прости, Господи, нас грешных…
Вы последним покинули Афганистан. Как это случилось?
– В последний период афганской командировки я был офицером по взаимодействию с военными наблюдателями ООН. Эвакуировал их наблюдательный пост из Турагунди, примыкающий к советской Кушке. В их обязанности входило официально удостоверить «прекращение статуса пребывания иностранных войск» по западному маршруту вывода. Когда я работаю – не до осознания исторического смысла происходящего. В памяти остались отдельные картинки. Вот, к примеру. Надо сходить к замкомандарма, ответственному за маршрут. Ооновцы боятся, обстановка неприятная, охраны никакой. Стрельба не смолкает – это наши прощались с Афганом, а не моджахеды с шурави. Но всё равно неприятно. К тому же с ооновцами – канадским майором Дугласом Майром и фиджийским подполковником Альфредом Туатоко – у меня не всё складывалось. Особенно с последним. Ему хотелось показать, что он занимает особое положение. Поклажи – море: антенны, средства связи. Всё это нужно запаковать, но так, чтобы в последний момент сообщить, что колонна прошла. Правительственные охранники поста замёрзли и ушли греться. Никого нет. Спустились в полуподвальный туалет, закрыли окна-двери. Думаем: «В случае чего стенки кабинок сыграют роль пулеулавливателей». До границы – полкилометра. Никто не спит. Я сижу, пишу стихи. Ооновцы смотрят на меня. «Ну и придурок! Чего с такого взять?» – читается в глазах. Чуть посветлело. Мы вышли. Снег идёт стеной. В двадцати метрах ничего не видно. И вдруг – огни. В шесть часов двенадцать минут пошла первая машина. С большим лозунгом: «Встречай, Отчизна, сыновей!». Между машинами в колонне большая дистанция. Мы стояли долго, минут сорок. Собрались уходить, ещё грохот – последний танковый тягач. И надпись: «Ленинград – Всеволожск». Первые буквы крупные, а остальные – как получились. Так на афганском берегу мы остались одни. К нам подошли местные охранники. Чтобы их умаслить, говорю: «Вам нужно принять подушки, калориферы, посуду, постельное бельё». Киваю на большую коробку, перемотанную лентой. Я рассчитывал, что они займутся дележом. Но один наглец не растерялся: «Не, бакшиш дай. «Калаш». Их девять, нас трое. И мы почти без оружия. Наблюдатели не имеют права его носить… Жуткое пятнадцатиминутное ожидание – ещё шлёпнут рядом с границей! И тут с нашей границы вынырнули «уазик», из которого выскочил невысокого роста майор, и «урал», из него выпрыгнул классический прапорщик, видимо, получивший нагоняй за то, что своевременно не вывез ооновский скарб. С матом вместе с водителем он приступил к погрузке, чем очень воодушевил ооновцев. «Простыню!» – заорал прибывший на «уазике» майор. Я спускаюсь в подвал, а там крики, делёж… «Простынку дайте, ребята», – как-то не очень уверенно произношу. Мне дают понять: бесплатно ничего не бывает. Выменял на пачку «уинстона». Наконец, сели в «уазик» и поехали к нашей границе. Там около открытого шлагбаума сидит пожилой афганский пограничник и ест из большой кастрюли. «Худо хафез!» («Прощай, Афганистан!» – дари), – кричу я. Он поднимает на меня глаза. И тут, как чёрт из табакерки, выпархивает на дорогу худощавый, среднеазиатского вида полковник. «Майор, – обращается он к нашему провожатому. – Привёз? Давай!» За машиной расстелили простынку. Мы, советские, смачно, без всякой команды одновременно вытерли об неё ноги. «Ну что, ребята, а войне-то пи…ц!» – подытожил полковник, пнув простыню.
Потом метров сто шли пешком. Дальше крики, ругань, объятия, камеры, диктофоны, неуместно бравурная музыка и… женщины. Матери, вдовы. Первое, что бросилось в глаза, – очень яркая дама в несоразмерно условиям дорогой шубе. «Товарищ майор, когда уродов повезут?» – шепчет с безумным блеском в глазах. Опешил. Оказалось, кто-то пустил слух, что здоровых вывезут через Термез, а, скажем так, раненых и больных через непарадную Кушку. «Нет никого», – едва произношу я. «Зачем пустили вдов?» – возмущаются ооновцы. Их можно понять, им заявление делать, а тут такой удар в самое сердце, печень и селезёнку. Траурного вида женщин стали оттеснять. «Граждане, никого больше не будет… Дамочка, ну куда вы?.. Мамочки, всё закончилось. Не надо…» Эта трёхминутная душераздирающая сцена осталась на всю жизнь. Поверьте, я много чего видел, но это было обухом по голове… Наконец, перед нами штук семь камер, обстановка дурашливая, музыка грохочет, журналисты дёргают за рукав: «Скажи что-нибудь!» – «Сейчас сделаем заявление». У ооновцев была заготовка, мол, «в соответствии и по поручению» и так далее, но эти женщины… Ооновец-канадец стоит, отрешённо что-то бормочет. А я не могу перевести! Вот не могу! И через третий вдох всё же выговариваю: «Насколько мне известно, по западному маршруту вывода советских войск не осталось». На часах – 10.20. На календаре – 15 февраля 1989-го. Спустя столько лет не могу совладать с собой. (Молчание.) Так всё и закончилось…
Может, не стоило и начинать?
– В Афганистане к нашим офицерам часто подходил мулла и спрашивал: «Говорят, будто в СССР в каждой семье есть телевизор и холодильник. Но ведь этого не может быть? Поклянитесь на Коране». Ко мне лично однажды подошёл афганский командир и спросил, за сколько вёдер маша (бобовая культура) в Москве можно купить ишака. Я опешил и ответил ему, что в Москве нет ишаков. «Такой маленький город?» – удивился он. Многие из наших офицеров понимали вопрос нашего пребывания в Афганистане следующим образом: мы пришли подтянуть страну хотя бы до уровня отечественной Средней Азии…
Ожила сценка. Лицей. Портрет Авиценны. Европейская косметика на лицах обворожительных преподавательниц. Без паранджи. Подтянутый директор в накрахмаленной сорочке. Литературный фарси. Мягкая английская речь. «Можно ханум задать вопрос?» – «Аллах с вами, её сегодня же зарежут»… Или Герат. Взрослых почти нет, дети машут. Те, кто постарше, пытаются на ходу снять детали с проходящих машин. Кажется, этому в прошлый раз подарили собаку. Но что они запомнят? Афганистан – он разный, но в нём совершенно точно не растут цветы.
А под прикрытием вы никогда не работали?
– Я не играю в эту игру. Мне никогда не приходилось называть себя майором Прониным. Я работал только под своим именем. Иное дело, что специфика работы не всегда предполагала её публичность. Многие мои командировки были такими. Те, кто прошёл тот же путь, могут рассказать и более интересные вещи. Просто такая судьба. Кстати, одна из моих книг так и называется – «Судьба офицера».
0
60.00
