ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Апрель 20, 2016

«Говорил ему: «Вы взорветесь». А он не верил»

Авария на шахте «Распадская» (Кемеровская область, город Междуреченск) — одной из самых современных и высокопроизводительных российских шахт — произошла в мае 2010-го. Два взрыва метана и угольной пыли, с интервалом 4 часа, такой силы, что разрушились наземные постройки. Погиб 91 человек: 71 шахтер, 20 горноспасателей; более 100 человек пострадали.

— Для Козового (владельца «Распадской». — З. Б.) то, что произошло, тоже была трагедия, — говорит Александр Сергеев, председатель Независимого профсоюза горняков России. — Я ему говорил: «Вы взорветесь». А он не верил.

Когда Сергеев начинал свою шахтерскую карьеру на «Распадской», Геннадий Козовой был у него замначальника участка.

Сергеев вспоминает, что незадолго до аварии горняки—члены профсоюза жаловались ему на нарушение техники безопасности, на уровень метана и количество угольной пыли.

За три года до «Распадской» взорвалась шахта «Ульяновская» — тоже на Кузбассе, тоже современная и перспективная. Тогда погибли 110 человек. Спустя 2 месяца после «Распадской» — взрыв на «Юбилейной», погибли 38 человек. Но самой резонансной стала именно трагедия на «Распаде» — во многом из-за едва не начавшихся шахтерских волнений.

В электронной шахтерской энциклопедии MiningWiki фундаментальной причиной произошедшего на «Распадской» называют «алчность владельцев», которые установили «потогонную систему оплаты труда с преобладанием премиальной части, поощрявшую систематическое нарушение техники безопасности ради большой выработки». И еще упоминается о том, что не проводились дегазация и осланцевание (смешение взрывоопасной угольной пыли с негорючей сланцевой пылью).

Технологию дегазации — с бурением скважин и откачкой метана вакуумными насосами — начали применять на Донбассе еще в 50-х годах прошлого века. Но и сегодня она — один из немногих способов поддерживать приемлемую концентрацию метана на хорошо оборудованных, высокопроизводительных, но газообильных шахтах.

Потому что чем больше рубишь угля — тем больше выделяется газа.

— Когда я начинал работать на «Распадской», было 10 добычных участков, и они никак не могли выйти на проектную мощность 6,5—7 миллионов тонн угля в год. А перед аварией там добывали 8 миллионов тонн всего четырьмя участками, — говорит Александр Сергеев.

После трагедии на «Распадской» (правительственную комиссию по расследованию возглавлял бывший тогда премьер-министром Владимир Путин) было принято несколько десятков нормативных актов, которые должны были повысить безопасность в отрасли. В их числе — закон об обязательной дегазации, который до этого 8 лет без дела провалялся в Госдуме. Тогда же попытались установить ограничение на «сдельщину», чтобы премиальная часть (за выполненный или перевыполненный план по добыче) не превышала 30% от зарплаты шахтера, а 70% денег он получал независимо ни от чего.

Александр Сергеев считает, что на Кузбассе это сработало. Главный показатель — постоянный рост добычи без повторения «Распадской». Но не сработало в Воркуте, причем дважды: в 2013-м, когда произошел взрыв на шахте «Воркутинская» и погибли 19 человек, и в 2016-м — когда взорвалась «Северная».

«Метан взорвался там, где его не должно быть в принципе»

— После того как на «Воркутинской» бабахнуло, все думали, что что-то изменится в объединении (так еще в советское время называли «Воркутауголь». — З.Б.), — рассуждает Олег (имя изменено), шахтер с «Северной», где произошла недавняя трагедия. — Прошло несколько месяцев, все расслабились, и опять… всё как есть. Сейчас закончится шорох по «Северной», и опять будет всё то же самое.

Про «Воркутинскую» быстро забыли: возможно, там погибло недостаточно много, по федеральным меркам, людей. На аварию не приезжал глава МЧС Владимир Пучков и не спускался вместе с главой Республики Коми в забой (может, и к лучшему — в случае с «Северной» Пучков и и.о. главы Сергей Гапликов «пробыли в выработке около двух часов» и «лично проинспектировали ведение поисково-спасательных работ»). Бывший руководитель Ростехнадзора Николай Кутьин заявил, что «ситуация произошла, безусловно, по вине самих работников», но потом выяснилось, что Кутьин перепутал «Воркутинскую» с шахтой № 7 в Киселевске (Кемеровская область, там из-за взрыва метана погибли 8 человек). Даже в местных, воркутинских, ячейках профсоюзов не помнят, чем завершилось следствие: «Наверное, на погибшего слесаря всё повесили».

«Метан взорвался там, где его не должно быть в принципе, — на свежей струе», — спустя несколько дней после аварии заявил технический директор «Воркутауголь» Александр Вовк.

Некоторые шахтеры, работавшие на «Воркутинской», с Вовком категорически не согласны. По их мнению, метан взорвался там, где он всегда был и где взрыв наиболее вероятен, — то есть в лаве (в выработке, где добывают уголь).

Комиссия по расследованию (ее традиционно возглавляет представитель Ростехнадзора) версию с газом там, «где его не должно было быть», напротив, поддержала. Но также указала на многочисленные нарушения, связанные с обеспечением безопасности. На которые, почему-то, не обратили внимания инспекторы Ростехнадзора, что проверяли шахту за несколько недель до взрыва.

В случае с «Северной», Ростехнадзор тоже не выявлял критических нарушений на 12-м участке, на котором произошел взрыв.

Но о нарушениях многое могут рассказать сами шахтеры, которые трудились на шахте до аварии.

«Проветривайтесь, но имейте в виду, что план под угрозой»

На шестой день после первого взрыва на «Северной» глава Ростехнадзора Алексей Алешин доложил Путину: «Те технологии, которые применялись на шахте, они исключают подобные проявления… Поэтому произошла какая-то аномалия уже в выработанных породах, когда, скорее всего, — это пока тоже предположение, — завис большой пласт, он не разрушился, хотя должен был разрушиться, и опустился вниз, вывел оставшийся метан…» Сейчас эта версия рассматривается в числе основных, подтвердил «Новой газете» один из членов комиссии. Но ситуацию на шахте в целом охарактеризовал тремя словами: «Жадность. Глупость. Разгильдяйство». И добавил: «Если я сейчас вам буду все нарушения перечислять, у нас разговор на несколько часов получится».

Шахтеры в версию о выдавленном метане не верят. Говорят, что на «Северной» газа было столько, что могло взорваться и без внезапных метановых облаков.

— Даже когда мы не едем, у нас 2% на низу показывает. А если уже по углю едем, до 6% начинает доходить, — рассказывает Николай (имя изменено), горнорабочий очистного забоя 7-го участка «Северной».

«На низу» — это потому что датчик опускают ниже, где концентрация газа всегда меньше (метан легче воздуха). «Едем по углю» — идет добыча. 2% метана — это предельная концентрация газа, при большей вести работы запрещено. Взрыв происходит при концентрации от 5 до 16%. Чтобы его предотвратить, на шахтах устанавливают автоматическую систему газозащиты (АГЗ). Информация со стационарных датчиков (газоанализаторов) непрерывно поступает на-гора, то есть на поверхность, в диспетчерскую. Если концентрация метана превышает установленное значение, на проблемном участке должно автоматически отключаться электричество, — чтобы избежать искры и, как следствие, взрыва.

Андрей Пирогов, горнорабочий очистного забоя с 12-го участка, где произошел первый взрыв, говорит, что за несколько месяцев до аварии бывало такое: индивидуальный газоанализатор показывает превышение, но электричество почему-то не отключается.

— Руководство сейчас говорит: у нас были такие датчики (стационарные. — З.Б.), что с ними невозможно ничего сделать. Но я-то знаю, что возможно. Все мы знаем, что можно, и только они не в курсе, — возмущенно говорит Роман Гаврилов, он тоже работал на 12-м участке.

Это возможно тем более, если начальники готовы были сами провоцировать нарушения, чтобы выполнить план. Об этом рассказывает Олег, который работал на одном из проходческих участков «Северной». Говорит, что, когда концентрация метана поднималась, начинались звонки он начальства «с намеками».

— На что намекали? На то, что нужно как-то исправить ситуацию, чтобы заработали датчики «нормально». Приходилось что-то делать с датчиками. Было много способов… Замначальника участка, я видел, даже сам их грубил. Но у нас еще нормально, на проходке, мы можем с передышками. Три часа рубим (прокладывают выработку. — З.Б.), потом три часа устанавливаем крепь, оно выветривается. А на добыче, на 12-м участке, там эту лаву насиловали круглосуточно.

— Они <начальники> внушали людям, что при 2% можно работать, — рассказывает Андрей Пирогов. — Мол, мы работали и при трех, и при четырех, и ничего страшного не случилось. И вот эта вот работа проводилась постоянно. Начальник участка, зам его, помощник: «Мы работали там, мы работали сям… Все будет хорошо, не переживайте, если где-то что-то — отключайтесь, проветривайтесь, но имейте в виду, что план под угрозой». Добровольно-принудительная форма у нас постоянно звучала.

— У нас на всех пластах был момент, когда газ начинал переть, — говорит Роман. — На 12-м участке последние две недели он попер вообще. Опять же это может быть почему? Потому, что дегазацию до конца не провели. Мы с ребятами созванивались… «Рома, там газу…» Все это говорили. Все это знали.

Дегазация — та самая мера, которую сделали обязательной после аварии на «Распадской». Андрей Пирогов также подтверждает, что дегазацию на 12-м участке делать перестали, потому что к месту бурения невозможно было протащить станок: «Вентиляционный штрек у нас был задавлен, в конвейерном для него тоже места не было». Вместо этого, рассказывает Андрей, на участке постоянно переставляли перемычки (перегородки), пытаясь сделать так, чтобы поступало больше свежего воздуха, а метан быстрее уходил.

— И все равно было превышение. Постоянные удары горные, постоянный газ, там просто страшно было находиться. Было страшно абсолютно всем, — говорит Роман.

— Страшно? Не знаю, наверное, это дело привычки, — рассуждает Николай. — Как бы думаешь всегда, чтобы только раз — и все. Чтобы быстро. Там некуда деваться — вот она лава, вот конвейерный штрек, вот вентиляционный. Взрыв — и все.

Имитация безопасности

Все шахты в Воркуте (в том числе «Северная» и «Воркутинская») входят в горнодобывающее предприятие «Воркутауголь», которое принадлежит «Северстали». Все шахты, кроме «Воргашорской», — сверхкатегорийные по метану. Все пласты шахты «Северная» опасны по взрыву пыли. Пласт Мощный, на котором произошла авария, на «Северной» отнесен к опасным по горным ударам и внезапным выбросам угля и газа. Все это — потенциальные угрозы. Но риски можно минимизировать.

Согласно официальным сообщениям, за 2013—2015 годы «Северсталь» вложила в безопасность воркутинских шахт около 3,7 млрд рублей, в 2016-м планировала потратить еще 1,9 млрд. На некоторых шахтах была установлена система геодинамического мониторинга (позволяет прогнозировать горные удары). Для предотвращения пожаров внедрили систему раннего обнаружения тления, которая обеспечивала непрерывный контроль за нагревом узлов магистральных конвейеров. Закупались автоматические осланцеватели, «позволяющие достичь высокой эффективности пылевзрывозащиты горных выработок». В мае 2014 года на «Северной» была запущена газопоршневая теплоэлектростанция, которая работает на извлекаемом в ходе дегазации метане. Она должна была на 80% покрыть потребности шахты в электричестве и на 50% потребности всего предприятия в тепловой энергии.

На входе во все здания «Воркутауголь» установлены алкотестеры. Проверку проходишь не только на входе, но и на выходе. По всему городу развешаны плакаты про безопасность, которая «превыше всего». В лифтах в главном офисе «Воркутауголь» напоминания: запрещается «проходить мимо нарушения правил ОТ (охраны труда) и ПБ (производственной безопасности)», скрывать травмы и вмешиваться в работу системы аэрогазового контроля. Информацию о нарушениях можно сообщить анонимно: по телефону доверия, через «СМС-центр», по электронке и даже по почте.

На вопрос о том, пробовал ли кто-то этим воспользоваться, шахтеры, которые сами рассказывали мне о многочисленных нарушениях на «Северной», только усмехаются: дураков нет.

— Если бы мы были уверены, что это уйдет сразу в «Северсталь», минуя «Воркутауголь», может быть, и попробовали бы.

Дорогая и масштабная борьба за безопасность, в которую вкладываются владельцы, превращается в бессмысленную имитацию где-то на уровне директоров шахт и их замов.

— Все твердят: безопасность, безопасность. И требуют, например, чтобы мы носили защитные очки (под землей они быстро запотевают и мутнеют из-за пыли. — З.Б.), — вспоминает Аркадий Сорокин, который уволился год назад. — А как речь заходит о том, что реально в лаве происходит, — это их не интересует. Лава должна работать. Не выполнил план по добыче — раз, два, три — и пинком под зад.

Шахта — единственное, где можно нормально зарабатывать в Воркуте. Она же — шанс навсегда попрощаться с Крайним Севером. Многие мечтают накопить на квартиру на Большой земле, переехать и навсегда забыть про уголь.

Зарплаты

— Мама на «Северной» работала, папа, сестра на ней. Дед тоже шахтер, 88 лет, жив еще, — перечисляет Роман, который сам спускается в забой уже 15 лет. — Отец работал на вспомогательном участке, получал 500—600 рублей. Это было в 4 раза больше, чем у инженера в Москве. На добыче мужики получали 900 рублей. А «Волга» тогда стоила 5 тысяч.

«Волги» в Воркуту привозили на железнодорожных платформах, автомобильной дороги до города (даже зимника) нет до сих пор. Ни о каких огородах и подсобном хозяйстве за Полярным кругом даже речь не шла, но это компенсировалось отличным снабжением, которому мог позавидовать и Донбасс, и тем более Кузбасс.

С развалом СССР все закончилось. Денег не платили по полгода и больше, жили на тормозки (шахтерские пайки), которые все-таки продолжали выдавать. Задержки прекратились, только когда в начале нулевых СУЭК (Сибирская угольная энергетическая компания) и «Северсталь» начали выкупать «Воркутауголь» у государства.

Сегодня воркутинские угольщики — третьи в стране по уровню зарплат, больше только на Шпицбергене и в Якутии. Но эти деньги жестко завязаны на добычу.

Добыча определяется, во-первых, годовым бизнес-планом. Если шахта его выполняет, работникам выплачивается 30-процентная премия, но на «Северной» это бывало очень редко, — план напряженный, объясняют в воркутинской ячейке Росуглепрофа (Российского независимого профсоюза работников угольной промышленности). Во-вторых, есть оперативный план — на месяц, его устанавливают исходя из текущих условий на шахте. В-третьих, есть «ряды» — задание, которое дается на конкретный участок.

— Вот в зависимости от его выполнения идет градация, — говорит председатель «первички» Росуглепрофа на «Северной» Владимир Зайцев. — Выполнили — и получили, например, 70 тысяч, перевыполнили — 90, не выполнили — меньше 70 тысяч. Минимально на проходке можно получить 48 тысяч, но это бывает очень редко.

Шахтеры рассказывают, что на добыче минималка была 52 или 54 тысячи, а на руки получалось и 100, и 120 — если попасть на хороший участок.

Разница между 48 тысячами и 100 тысячами явно больше, чем 30%. Между 54 и 120 — тоже.

В профсоюзах говорят, что к добыче привязана зарплата почти всех работников шахты. Начальник участка, например, получает на 10% больше, чем горнорабочий очистного забоя. Вспомогательный состав (его работа напрямую не влияет на уровень добычи), который занимается транспортировкой, вентиляцией, обслуживанием, живет на тарифе, это где-то 35 тысяч вместе с северными надбавками. Для них 30-процентная премия важна как ни для кого другого. Зарплату до нормального уровня (цены на продукты в Воркуте не ниже московских) доводят за счет переработок. Даже у бурильщиков есть план по скважинам, в метрах, от которого зависит зарплата, несмотря на то что их работа полностью зависит от того, есть ли на шахте потребность в бурении или нет.

— Всегда давались планы невыполнимые. Если и выполнился, то самое минимальное, и то с натяжкой, — рассказывает Олег. — Новый директор на нашем участке метров на 40 поднял план и на тысяч 10—12 урезал зарплату. Я получал на руки 90—100 тысяч. Но мне нужно было работать все свои выходные или оставаться на вторую смену — можно сказать, живешь в шахте, чтобы иметь такую зарплату… Всегда гнали в шею — надо быстрее, быстрее. Последний год я даже седеть начал, за несколько месяцев до случившегося хотел уже переводиться на поверхность, потому что невыносимо. У меня еще 5 лет до льготной пенсии. Но с такими условиями даже дорабатывать не хочется.

Профсоюзы

— В 1989-м «Северная» одна из первых попробовала бастовать, еще до Кузбасса и Донбасса. В Воркуте техника безопасности и зарплата людей не устраивала. Травматизм был бешеный. Ну и деньги платили не то чтобы очень хорошие, но, правда, тогда еще регулярно… Потом вообще перестали платить. В 1998-м, в июне, поехали в Москву. Человек 160 нас было, три вагона плацкартных. В Воркуте еще снег тогда лежал, в Москву приехали — +30. Шли пешком с площади Трех вокзалов на Горбатый мост. Люди в обморок падали — непривычные к такой жаре.

Председатель первичной профсоюзной ячейки Росуглепрофа на «Северной» Владимир Зайцев говорит негромко, уверяет, что никто в профсоюз с жалобами на газ, угольную пыль, нарушение техники безопасности до аварии не обращался. «За всю историю не было официальных обращений о превышениях по газу», — добавляет председатель воркутинской территориальной организации Росуглепрофа Александр Власов.

— Почему люди к вам не обращаются? Может быть, они вам не доверяют?

— Может быть, негласно где-то давление какое-то существует. Если информация будет уходить, можешь расстаться с этой работой. Прямых угроз нет, но разговоры такие велись, — подбирает слова Зайцев. — Есть такие безбашенные ребята, которые любят поболтать. Их предупреждают. И люди молчат просто.

У тех, кого уволили, например, за пьянку, еще есть шанс восстановиться, говорят в профсоюзе; у тех, кого за «поболтать», — нет.

— На самом деле ведь всех все устраивает. Деньги хорошие платят, — добавляет Зайцев.

В Независимый профсоюз горняков России (НПГ), который тоже представлен в Воркуте, с жалобами на газ или угольную пыль тоже никто не обращался.

— Я не отрицаю, мы виноваты, — говорит мне председатель НПГ Александр Сергеев. — Раз рабочие, которые между собой на кухне говорили, не пришли к нашему представителю, не пнули его, не сказали: давай иди делай что-нибудь, иначе мы взорвемся… В этом тоже наша вина есть. Моя — в том числе. Значит, система профсоюзов не сработала.

Больше половины работников «Воркутауголь» входят в НПГ и Росуглепроф. Благодаря этому на предприятии действует неплохой коллективный договор, который предусматривает дополнительные льготы для шахтеров. За 20 лет профсоюзы научились защищать доходы угольщиков, это правда. А вот жизнь и здоровье — нет.

«Сделаю все, чтобы они в шахту не полезли. Но сам уже не уйду»

— После «Распадской» открыли горячую линию анонимную, — вспоминает председатель НПГ Александр Сергеев. — Позвонили с шахты «Котинская»: начальство заставляло идти в загазованную выработку. И это уже после аварии! У них было 9% метана, датчики были отключены. Ну Ростехнадзор быстренько прибежал разбираться, хотя до этого все было нормально.

Сергеев считает, что сейчас Ростехнадзор более или менее работает — в отличие от 90-х и нулевых, когда сотрудники занимались в основном вымогательством. Это подтверждает статистика: в последние годы количество административных приостановок работ на шахтах — больше 600 в год (притом, что шахт меньше сотни), а раньше было — не больше 200.

Спрашиваю: нет ли конфликта интересов в том, что комиссию по расследованию всегда возглавляет сотрудник Ростехнадзора (ведь вряд ли он признает, что ведомство, например, могло предотвратить аварию, но не предотвратило)?

— После любого группового несчастного случая должна создаваться комиссия не из местных сотрудников Ростехнадзора. Алешин доложил президенту о природном факторе… Но это все не про природу, это свидетельствует о проблемах внутри ведомства — о низкой зарплате, недостатке квалификации, о том, что люди увольняются из «Воркутауголь», приходят в Ростехнадзор, а потом идут своих друзей проверять.

Спустя несколько дней после аварии, восемь шахтеров, которые работали на 12-м и 1-м участке «Северной», пришли в НПГ и рассказали о нарушениях, которые были на шахте. Протокол встречи был передан в комиссию по техническому расследованию.

— Саму профессию часто так выставляют… Ну будто мы — все быдло. А это нормальный мужской труд, — говорит Роман, который участвовал во встрече. Но добавляет: — У меня дети растут… И я сделаю все, чтобы они в шахту не полезли. Но сам уже не уйду. Я больше ничего делать не умею.

— Вариантов тут мало: или к военным, или в подземелье. Все территории бывших шахт — как общий могильник. На работу едешь — кладбище справа, кладбище слева, шахта затопленная с людьми неподнятыми… — говорит Андрей, он тоже был на той встрече. — Если вдуматься, очень страшно становится.

Он тоже надеется, что его дети не окажутся на шахте. Но и увольняться не планирует.

Воркута—Москва