ТОП 10 лучших статей российской прессы за
May 22, 2015

Рефлексия, хандра, перепады настроения не значились в ДНК бренда «Юлия Высоцкая». Он весь — этот бренд — был выстроен на культе счастья. Передача, книги, журналы, кулинарные студии, именные продукты, гастрономическая школа на семейной вилле в Тоскане... Я провела несколько дней у Кончаловских на вилле близ Фояно-делла-Кьяна. Гостевой дом был отдан на растерзание десяти любознательным курсисткам из разных городов России. Апостол кулинарного кружка, Юля ни в коем случае не «исполняла». Она не была приглашенной звездой, отрабатывающей высокий гонорар, — просто весело жила с ними и ими. Учила готовить папарделле и тирамису. Травила байки, запас которых, учитывая немалое количество эфирных часов, давно должен был иссякнуть, но непостижимым образом пополнялся новыми. Возила знакомить с лучшими поварами — местными синьорами ризотто и спагетти. Вечерами, сидя у камина, вела задушевные беседы о главном в жизни женщины — и я не имею в виду температуру выпекания бисквита. У нее хотелось брать рецепт не бисквита, а счастья. «Не выношу быть несчастной, не могу долго быть в плохом настроении, не люблю страдать. Меня даже в институте педагог упрекал: «Какая из тебя актриса, если ты страдать не любишь», — простодушно говорила Высоцкая в интервью.

Все оборвалось в один момент. Еще вчера ее Instagram, этот безотказный маркетинговый инструмент, пестрил хэштегами #cегоднялучшийденьмоейжизни и #такнебывает. Вот она бежит кросс в туманном Пьемонте. Вот пьет утренний латте в Турине. Вот переезжает с семьей в Прованс. Последний пост — букет хрупких белых роз с хэштегом #улыбнитесь. И все. Пустота. Instagram-исповедальня захлопнулась. Только поклонники до сих пор пишут слова поддержки — даже здесь, в пространстве молчали­вого горя, умудряясь затевать бессмысленные перепалки.

12 октября 2013 года «мерседес», за рулем которого находился Андрей Сергеевич, попал в аварию на юге Франции. Не пристегнутая ремнем безопасности четырнадцатилетняя дочь Маша получила серьезнейшую черепно-мозговую травму. В госпитале Марселя ее поместили в поверхностную кому, чтобы сделать операцию и спасти жизнь. Жизнь ее перманентно счастливой мамы с того дня стала совершенно другой.

Все это время Юля не давала интервью. Комментарии от Кончаловских поступали редко и только когда их терпение лопалось от количества недостоверной информации (атаки на врачей и родственников со стороны журналистов начались сразу же, но серьезных утечек не случилось). В мае 2014-го на официальной странице режиссера в Facebook появился призыв игнорировать чужие домыслы и сообщение, что «Маша постепенно, но неуклонно выходит из тяжелейшей травмы». В ноябре — видеообращение, где Юля благодарит за поддержку: «Мы боремся, работаем. Мы очень стараемся и верим». Вот, пожалуй, и все... Не то чтобы Высоцкая совсем ушла в тень. Она старалась под­держивать умеренную температуру кипения своего бренда в пуб­личном пространстве. По-прежнему вела «Едим дома!», издала книги «Стройные завтраки», «Ссобойки» и «Пасхальные рецепты», открыла вторую кулинарную студию в ТК «Модный сезон», два новых ресторана — Food Embassy в Аптекарском огороде и «Юлина кухня» на Большой Грузинской. Играла в театре и даже эффектно, надев задом наперед платье A La Russe, проводила мужа в Венеции к «Серебряному льву» за фильм «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына». Чего ей это стоило, не знает никто.

И вот мы пьем облепиховый чай в Food Embassy. На Юле джинсы и свитшот. Она почти не накрашена, а на голове модная «укладка второго дня» — последствия вчерашнего концерта Эмира Кустурицы. Встала, как всегда, в шесть — проводить сына в школу. Петя, за свои неполные двенадцать лет сменивший несколько школ — в Будапеште, Лондоне, Цюрихе, — теперь учится в лицее при французском посольстве в Москве. Как всегда, его мама пробежала десять километров — не по улице, на беговой дорожке. «Это уже не так легко. Я много лет не застревала в Москве так надолго. Друзья надо мной всегда подтрунивали: «Еще бы — хорошо бегать в Лондоне или Тоскане, а вот ты попробуй тут, у нас». И я думала: «Лентяи, просто не хотят». Но в Москве на самом деле то ли экология другая, то ли адреналин бешеный». Юля рассказывает, как накануне зашла на одну радиостанцию давать интервью, и ей, вроде бы давно практикующей бикрам-йогу (42 °С и стопроцентная влажность), вдруг стало плохо в большом душном здании. Она признается, что ее география всегда была слишком насыщенной для того, чтобы где-то осесть, пустить корни. Ею всю жизнь владело нежелание цепляться, привязываться — ведь расставаться потом мучительно больно.

Она говорит доброжелательно, ровно, улыбаясь, иногда даже слишком громко — словно забыв, что вокруг посторонние люди, которые прибыли на бизнес-ланч и теперь поглядывают в ее сторону со вполне объяснимым любопытством. Она понимает, что мне неловко, но не ищет сочувствия и сопереживания. Более того, она его боится — трудно понять, но это действительно так: «Люди не хотят выглядеть черствыми. Но многие из них — часть той жизни, которая для меня закончилась.­ Дополнительное напоминание. Моя рана не закрылась и не ­закроется никогда».

Да, есть те, кто был с ней с первых минут, — и у них есть право Юле сочувствовать. Есть муж. Есть, как ни странно, Никита Сергеевич, который оказался совсем не таким, каким она себе его всегда представляла: «Никогда не видела, чтобы они с братом так относились к детям — им всегда не до них. А сейчас Никита Сергеевич приезжает к Маше, садится возле ее кровати, целует ее, щекочет усами. Для мужа он, наверное, ищет какие-то слова, меня — просто обнимает хорошенько». Есть четверо самых близких друзей, которые сменяли друг друга у Машиной постели, когда Юле нужно было играть спектакли. Она благодарна своей тезке — Юле Пересильд — за то, что та не побоялась в последний момент заменить ее в «Трех сестрах», зная, как важна для режиссера Кончаловского свобода и легкость существования артиста в придуманном им рисунке. А остальные знакомые из той, радостной жизни... «Очень многие связи мне так и не удалось восстановить. Я понимаю, что должна отблагодарить за поддержку, помощь, но не хватает сил».

«Юля, простите за вопрос, Маша находится в сознании?» — «Ни один врач на него не ответит. Состояние комы неоднозначно и у всех протекает по-разному. Бывают моменты, когда она со мной, бывает, что я ничего не понимаю. Вот вроде бы происходит что-то такое, чему мы очень радуемся. Ждем повторения, а его нет. Зато случается что-нибудь другое. Все идет... медленно. Нам с самого начала говорили, что восстановление будет очень и очень долгим. И это бесконечная работа — и Маши, и наша... Трудно понять, есть ли свет в конце тоннеля. Я постоянно работаю над собой, чтобы его разглядеть. И убедить всех, что он есть. Никуда и никогда нельзя транслировать уныние! Все в радиусе пяти километров от Машиной комнаты должно быть наполнено энергией созидания». — «Где сейчас Маша?» — «Мне бы хотелось сохранить это в тайне. Поймите, я волнуюсь, что у людей, которые нас окружают, начнут любыми средствами выуживать информацию. Зачем провоцировать их на проявление низменных инстинктов?» — «Юля, не могу не задать вопрос, который очевидным образом приходит в голову. За рулем находился Андрей Сергеевич. Многие говорят, что он водит очень резко. Если бы... Как ему живется с постоянным чувством вины? И не вините ли его ежесекундно вы?» — «Я не имею права отвечать за мужа, судить о его чувстве вины. Думаю, я с ним гораздо откровенней, чем он со мной. Наверное, такова женская природа: словами определить свое состояние и вроде бы становится легче. Его мужская личностная природа не такая. Он закрытый человек, даже от самого себя. Но он много работает, безумно много. Спит по три-четыре часа. Один проект за другим. Три сценария одновременно. Бесконечно читает лекции студентам. Он всегда был трудоголиком. Сегодня его интересуют культурология, человек, Чехов и так далее. Если бы не работа, ему бы, конечно, было тяжелее».

«Виню ли его я? Он уникальный человек, — продолжает Юля, — не думаю, что его мудрость приобретенная. Он даже не мудрый человек, а именно что мудрая душа. Я его хорошо слышу и понимаю. Он на меня сильно влияет. Будь рядом другой мужчина, возможно, я бы вела себя иначе. Здесь же нет мес­та бессмысленным упрекам и поиску чувства вины».

Понимание того, что ты обязана не страдать, а сделать все, чтобы спасти, — именно оно и дает силы. Упоение собственной болью сулит лишь кратковременный эффект. Как алкоголизм. Алкоголик не может бросить не потому, что ему страсть как хочется выпить, а потому, что он думает, что полегчает. Глоток, вроде бы отпустило — а потом не может остановиться.

Сегодня ей кажется, что тогда, на «территории добра» в Instagram, была не она. И вообще что-то в ней перевернулось: ей кажется, что и в прошлое воскресенье была не она, и полгода назад, и два­дцать лет до этого... Ощущение времени перевернулось. Не то чтобы она стала жить под девизом carpe diem — но главное теперь стало другим, произошла полная переоценка ценностей. «Мне всегда было тяжело разрываться между Москвой и Лондоном. Здесь я отдавала массу энергии театру, кулинарной студии, съемкам. Приезжала к детям в Лондон как выжатый лимон. И чувствовала себя безум­но виноватой. Близкие говорили: «Перестань, что ты делаешь? Ты еще вещи не распаковала, а уже несешься в музей. Угомонись». Я реально прилетала, грузила чемоданы в такси и мчалась с Марусей и Петей в «Викторию и Альберта». Детям ведь не важно куда — главное, чтобы с мамой. Потом, конечно, наступало состояние «Все соки из меня выпили», «Не трогайте меня больше, вы во всем виноваты», «Мне плохо». Казалось, что этим самоистязанием я компенсирую чувство вины. Любая мама, которая много работает, это знает. Кто-то начинает привозить бесконечное количество подарков, кто-то разрешает бесконечно сидеть в гаджетах. Моя вина носила форму «Делайте со мной что хотите», а потом — «Что вы со мной сделали?!».

Теперь у нее получается немного себя беречь. Не всегда — недавно вот провела две недели тяжелейших репетиций в Виченце. На итальянском языке. Три прогона, три раза отрыдать на сцене, бесконечно рвать кишки, не понимая, откуда еще взять слезы, если они и так уже выплаканы. А на следующий день первым рей­сом улетела в Лондон сниматься для популярнейшего кулинарного канала Food Network. Это был единственно возможный слот — так на телевидении называют окно для съемок. И его нельзя было упустить, потому что Food Network — вершина, вишенка на торте, потом передачу покажут в Америке, потом по всему миру. Бренд «Юлия Высоцкая» не может стоять на месте, он ничего не хочет знать про то, что творится у тебя внутри. А на телесъемках — два дня без перерыва, пять рецептов, восемь камер вместо привычных двух — надо высекать искру, метаться из угла в угол, швыряться сковородками, бесконечно рассказывать истории — причем на английском языке, который она учила уже в сознательном возрасте, познакомившись с Кончаловским. «На русском я могу зацепиться за словосочетание «чайная ложка» и составить восемь предложений, и в них будет юмор. А здесь — такое разочарование в себе». Нельзя просто взять и сказать: «Простите, давайте еще один дубль» – каждый дубль заложен в смету. Она, конечно, боец. Выдержала. И предложений составила больше восьми. И шутки шутила. Но больше не разрешила так себя загонять. Силы нужны для Маруси. Да что там — ей как актрисе надо элементарно хорошо выглядеть: «Оператор не должен нести ответственность за то, что у тебя мешки под глазами. Лицо — твой и только твой инструмент».

Она стала спокойнее реагировать на критику, обросла долгожданной броней. «У меня никогда не было высокой самооценки. Я долгое время относилась к себе с еще большими претензиями, чем сейчас. Если про меня говорили, что что-то там не то, мне важно было разобраться, что именно. В голову не приходило, что мне просто завидуют. Казалось, я не нравлюсь. А нравиться хотелось. Я не из тех людей, что черпают энергию в отрицании,­ скандале. Поэтому так хотелось исправиться, угодить всем. ­Теперь я понимаю, сколько сил потратила зря».

Допускает ли она, что когда-нибудь вернется в соцсети, вновь впустит сотни тысяч человек в свой мир? «Думаю, нет. Тогда мне искренне казалось, что здоровая, веселая, нормальная семья — это хорошо. Она ведь часть меня, я без нее себя не мыслю. Я готова была этим делиться. Снималась в соответствующей рекламе — производителям соков хотелось семейного ореола. Но теперь, думаю, тема семьи закрыта навсегда — независимо от света в конце тоннеля, про который я все равно знаю, что он есть. Я даже сказала своим друзьям: «Не надо было вести Instagram». Не надо рассказывать, как тебе хорошо. Если это маркетинг — то и действуй с точки зрения маркетинга.

Я пропустила момент, когда надо было перестать отдавать радость. Лучше было оставить ее себе. Я потеряла грань, где свои, а где нет. Всеобщая доступность... В медийном пространстве ее надо фильтровать. Но для этого надо быть очень опытным человеком. Мой опыт дался мне серьезной ценой».

А как же то самое ДНК бренда «Юлия Высоцкая», замешенное на радости и счастье? Непростой вопрос, который Юля нередко задает сама себе: «Не думаю, что драйв ушел. Изменилась моя жизнь, но не моя работа. Я по-прежнему испытываю колоссальную радость от общения с людьми, от обмена энергией. Я с удивлением про себя это узнала».

Человек порой мало про себя знает. Например, Юля думала, что никогда уже не сможет проводить мастер-классы. Первый урок «после» она провела спустя год, в декабре 2014-го. Боялась страшно. Сочувствия, неловкости, вопросов... И ничего этого не случилось. Были улыбки и живые реакции. А потом у всех шестнадцати учеников поднялся шоколадный бисквит. Поднялся, пропекся. Ни у одного не пригорело. «Это произошло благодаря энергетике — я в это абсолютно верю. Еда и кухня завязаны на энергии».

Первую передачу она записала в ноябре 2013-го — после аварии прошло всего полтора месяца. Знала только, что смеяться нельзя. Потому что там, где она смеется, тут же плачет, и отделить одно от другого сложно. Коллеги не задали ни одного вопроса. До сих пор. Высоцкая, чего лукавить, ждала, что с ее корабля побегут. Как ей потом сказал очень близкий человек: «Люди, у которых случается несчастье, чувствуют себя в нем виноватыми. Пусть даже косвенно». Она боялась, что команда не выдержит, устремится туда, где проще, веселее, где босс не чувствует себя вечно виноватым...

И ведь простым человеком она не была никогда. Всегда много требовала и от себя, и от других. А тут — стала еще требовательнее: «Понимаете, сейчас все должно работать особенно четко, и мои люди тоже должны соответствовать главной цели. Это не я часть общей команды, а они — часть моей». Никто не подвел.

Бизнес не подвел тоже. Когда случилась трагедия, были отменены два гастрономических тура. Людям вернули деньги. Компания понесла серьезные убытки. Но постепенно все выправилось. Спонсоры вроде американского производителя мелкой бытовой техники KitchenAid рады сотрудничеству. Обсуждаются новые проекты. IKEA перестраивает фуд-корт в «МЕГА Химки» и предлагает открыть там самую крупную на сегодняшний день студию Юлии Высоцкой. На «Маяке» запускается кулинарное шоу.

Да, «Ёрник» не оправдал ожиданий — Юля не считает его промахом, скорее сетует, что побежала впереди паровоза. Ведь что такое мудрость? Максимальное количество cовершенных нами ошибок. «Если бы у меня было достаточно денег, я бы «Ёрник» держала. Там была уникальная high-brow-атмосфера. Интерьер полностью соответствовал духу еды и духу хозяев. Это был скорее Кончаловский, чем Высоцкая. Жаль. Нельзя больше перед спектак­лем в Театре Моссовета выпить лучший в Москве кофе, который мы привозили контрабандой. Тот, что варят в Неаполе и в Ареццо. И нельзя выпить шампанского после спектакля».

Зато теперь в «Юлиной кухне» по воскресеньям готовят то, что только что увидели по телевизору, а иногда к плите встает и сама хозяйка — «Не каждый раз. По законам жанра совсем уходить из ящика, спускаться с небес нельзя, — смеется Высоцкая. — Иначе люди окончательно перестают понимать драматический разрыв между жизнью и картинкой». Когда Юля только начинала на НТВ, возмущенные телезрительницы писали: «Почему она не моет руки?» Им было непонятно, что двадцать шесть минут — это серьезный монтаж. Телевизионная условность должна ос­таваться, нельзя ее разрушать.

Она увлеченно репетирует «Вишневый сад». Новый спектакль Кончаловский решил обкатать сначала в Прибалтике, потом отвезти в Монако, где в этом году активный перекрестный культурный обмен с Россией. Ну а осенью показать требовательной Москве. «Я так счастлива, что у нас с Андреем Сергеевичем есть театр. Это просто счастье — работать вместе. Я очень понимаю всех его бывших женщин. Пусть они были счастливы после него, но я знаю, как трудно найти мужчину такого масштаба. Мало моих знакомых могут ему соответствовать — прямо пальцев одной руки хватит. Поэтому, когда мы репетировали «Трех сестер», я так боялась, так боялась. Мне надо было его очаровывать. А для него талант — нет, «талант» дурное слово, — для него проявление способностей и желания играть очень ценно». — «Очаровывать его как режиссера?» — «Да, конечно. Но и как мужчину. Вообще он из тех мужчин, что не устают. Он не примитивен. У него не замыливается взгляд. Может, тридцать лет назад он был другим. Но сейчас, если я хорошо выгляжу, он пять раз в день произнесет: «Какая ты красивая». А если я замученная, может сказать: «Пошли всех на фиг, надо поспать». Он все видит. Ему все интересно. А может, это просто любовь. В этом году мы девятнадцать лет вместе».

Что еще? Она возобновила бикрам-йогу, которой увлеклась давно, в Нью-Йорке, когда Кончаловский восстанавливал там «Войну и мир». Взяла собаку — вест-хайленд-уайт-терьера Крюга. Да-да, как шампанское. «Такое чудо. Будто кто-то просто взял и прислал его нам сверху. Крюг все понимает, решил, что я самая главная. Кота теперь еще надо. Помните, у Бунина: «Что ж! Камин затоп­лю, буду пить. Хорошо бы собаку купить». Она живет, потому что боль не может быть сильнее жизни. «Все, что со мной произошло, кажется мне сегодня ответом судьбы на мои фразы и поступки. Я постоянно ловлю себя на мысли: «Не нужно было этого говорить, не нужно было этого делать». И еще эта вот знаменитая чеховская фраза «Надо жить...» Три года назад Андрей Сергеевич попросил артистов на камеру сказать, что они думают о Чехове, о своих ролях. Есть запись, где я почему-то дрожащим голосом произношу: «Когда я слышу в конце пьесы, что надо жить, я думаю: надо жить». Счастливее меня в тот момент человека не было. Это ведь необъяснимо. Вернее, это говорит только о том, что... Один мой близкий друг недавно общался с космонавтом. И космонавт ему поведал, что там, наверху, «точно кто-то есть». С одной стороны, это настораживает. С другой — дает надежду. Надо жить...»