ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Feb. 18, 2022

Город не умер и надеется на будущее

Давным-давно, когда нас еще не накрыл COVID, среди людей думающих и чувствующих было принято осуждать явление «москвапохорошела» как прикрывающее подавление протестного потенциала горожан имитационным лоском буржуазного процветания. Как ни странно, теперь кажется, что протест с лоском оказались связаны, как драма и декорация к ней, что те люди, которые просто и без смысла сидели на открытых террасах кафе или на траве бульваров, и те люди, что шествовали по тем же бульварам в оппозиционном смысле, были не так уж чужды друг другу. Во всяком случае со сцены они сошли вместе. Вид вздыбленной зимой плитки составляет декорации новой эпохи.

Нет, я не выступаю за то, чтобы возобновить праздник общественных пространств посреди эпидемии. Знаковым событием для этих пространств стала реконструкция Ледового дворца в Мадриде — из него сделали морг, благо есть лед и холодильное оборудование. Но интересна судьба города в целом. Два года — достаточный срок для того, чтобы задуматься, куда он движется.

Или можно наоборот. Профессиональный оптимизм урбанистов превратил слова Черчилля «Любой кризис — это новые возможности» в мантру, которую следует повторять даже по поводу собственной кончины. За два года прошел добрый десяток разных форумов, где обсуждали, что хорошего принесет городам COVID, и столько же отменили в связи с ним. У надежд нашлась масса оснований.

Чума 430 года до н. э. способствовала перестройке Афин по плану Перикла (Парфенон построили до нее, но Акрополь благоустроили после). Средневековая Великая чума много помогла победному шествию Ренессанса по Италии, а потом и остальной Европе. Вспышка холеры в Лондоне в 1850 году создала современный водопровод. Испанка открыла путь к расцвету конструктивизма. Правда, в последнем случае действие эпидемии усилилось войной, ну так в этом вопросе у нас тоже, того и гляди, не заваляется. Что же прекрасное ждет нас?

Город не умер, но опустел

Мы хорошо знаем, что произошло.

Офисы не исчезли, но потеряли значительную часть сотрудников. Пропорционально сократился и объем общественного питания. Те кафе и рестораны, которые не разорились в локдауны, вероятно, еще разорятся без подкормки офисного планктона. То же касается клубов, кинотеатров, концертных и выставочных залов. Удар по ним нанесла и последовательная борьба с туризмом. Она же поставила под вопрос осмысленность развития гостиниц, аэропортов и вокзалов. Заметное запустение коснулось торговых центров. Единственная отрасль, которая расцвела,— это медицина, но она сменила вектор развития. Если до пандемии ее учреждения растворялись в городе, так что лобби больниц становились неотличимы от отельных (это я не про Россию), то после — вернула себе военно-полевой образ и стремится уйти из города в закрытые зоны с пропускным режимом.

Это неполный список отживающих явлений, которые должны расчистить от себя место для расцвета рождающихся. Но, возможно, полной расчистки и не произойдет. Все же города существуют пять тысяч лет, пережили множество эпидемий, и два года на этом фоне не очень солидно выглядят. Если поддаться борцам с ограничительными мерами, признать бессмысленность карантинов, отменить маски, QR-коды в общественных зданиях ну и все остальное, то, глядишь, город может начать прорастать заново. Но ведь вряд ли так все разом отменят, если и будут отменять, то постепенно, потихоньку, с рецидивами, и соответствующим образом все будет и восстанавливаться. По динамике это, видимо, будет похоже на развитие популяции тараканов под сокращающимся воздействием дуста.

Город не умер, но лишился своей идеи

Под идеей города я имею в виду урбанистику не как науку, а как тренд развития. Напомню, урбанистика в нынешнем ее понимании начинается с Джейн Джекобс, американского критика и городской активистки конца 1960-х годов. Ее открытием стала ценность традиционной спонтанно сложившейся улицы не столько в смысле ее эстетических, сколько социальных и экономических достоинств. Эта улица, переулки, квартал — общность, не предусмотренная административным дизайном, демонстрировала заинтересованное знакомство жителей друг с другом, создавала то, что принято называть социальным клеем. Она давала более или менее сбалансированную занятость с системой взаимного обмена товарами и услугами. Ну и обладала некоторой политической субъектностью, по крайней мере, способностью противостоять попыткам ее снести и заменить новым районом из прогрессивных жилых блоков, свободностоящих на зеленых полянках.

Из открытия этой ценности за полвека много чего родилось. Прежде всего — социальная теория урбанистики, то есть идея города как системы устойчивых территориальных сообществ, которые надо изучать, холить и лелеять. Идеи Джекобс появлялись на фоне революции 1968 года, так что из этого социального измерения сразу же выросла политическая урбанистика, представление о городской демократии как системе местных самоуправлений. Далее такое представление о городе соединилось с идеями постиндустриальной экономики, которая основана не на производстве, фундаменте индустриального города, а на обмене товарами, услугами, знаниями, образами и всем, чем можно меняться. В улице Джекобс обнаружилась (в скромных финансовых масштабах) реально действующая модель того, как это, собственно, происходит.

Социальное, политическое и экономическое измерения города создали основу, на которой строится его пространство. Для интенсификации обмена принципиальное значение имеет наложение функций — соединение в одном месте бизнеса, торговли, общественного питания, развлечений, образования, культуры, медицины повышает ценность этого места. Поэтому функции нужно концентрировать и накладывать друг на друга. Причем это можно делать в микро- и макромасштабе. В первом случае это дает особое значение городского центра, во втором — особое значение города в системе мировой экономики, которое тем важнее, чем больше потоков, от финансовых до культурных, он в себя затянул.

Это целостная парадигма городского развития, и она доминировала в странах первого мира в доковидные времена (а страны, к нему, увы и ах, не принадлежащие, импортировали и имитировали эту модель по мере сил). К сожалению, она основана на том, что человек человеку — благо. А если человек человеку зараза, она не работает.

Город не умер, но выживать собирается за счет велосипедных дорожек

Ковид не убил город вообще, но город Джейн Джекобс эпидемии не перенес.

Это хорошо видно по реакции на эпидемию практических урбанистов. Что они предлагают в связи с напастью? Правильно, благоустройство тротуаров и велосипедные дорожки. В Лондоне и Эдинбурге — самое радикальное решение, там просто от проезжей части под тротуары отгородили треть пластиковыми барьерами, чтобы пешеходам было просторно и они не заражали друг друга в процессе осуществления мобильности. В Мадриде уничтожили 35 км автомобильных дорог под велосипедистов. Мастер-планы велосипедизации приняли и реализуют Копенгаген (уже выполнен), Оттава, Сиэтл, Сан-Франциско, Нью-Йорк, Богота, Шанхай. Флагманом является Париж. Там выборы мэра в 2014 году выиграла Анн Идальго, которая предложила избирателям программу сорбоннского профессора урбанистики Карлоса Морено «15-минутный город». Как легко догадаться, идея в том, чтобы все вам нужное находилось в городе в 15-минутной доступности, чтобы вам не надо было никуда ехать и заражаться. Хотя российские урбанисты настоятельно подчеркивают, что это не буквальное повторение хрущевского спального района и что там будет не только продмаг, детсад и поликлиника, но еще и коворкинг, но понятно же, что на фоне сложного, цветущего, перемешивающего потоки, товары, эмоции и впечатления города Джейн Джекобс это как раз он — минимальные функции в пешеходной доступности.

Потому что только так можно избавиться от машин. Раньше урбанисты избавлялись от машин путем внедрения общественного транспорта и репрессий на парковки, но в общественном транспорте самая зараза-то и есть. И в этом случае люди могут вернуться за руль. Так вот нет: мы заставим их быть домоседами, пешеходами и велосипедистами, потому что ковид.

Меры борьбы с эпидемией отличаются высокой степенью централизации. Высшим авторитетом в этом деле является доклад генерального секретаря ООН Антонио Гутьерреса «Краткое изложение политики по COVID-19 в городском мире». Он цитируется и пересказывается в несчетном количестве статей и докладов. Там три направления политики. Во-первых, необходимо решить проблемы неравенства горожан и обеспечить максимальное количество людей безопасным жильем. В качестве временной меры предлагается прекратить позорную практику выселения из съемных квартир тех, кто перестал платить, и это внедрено уже в десятках городов. Во-вторых, необходимо всеми силами развивать местное самоуправление, которое могло бы решить проблемы, если бы у него были какие-нибудь финансовые, юридические и менеджерские ресурсы. Пока же они вынуждены только обсуждать эпидемию на местном уровне. В-третьих, города должны стремиться к устойчивому экологическому развитию, и здесь как раз про велосипед и тротуары. Что, спрашивается, удивляться интересу мэра Москвы к собачьим площадкам, если генеральный секретарь ООН рекомендует велосипедные дорожки как ответ на эпидемию.

Эти идеи производят впечатление умственной дезориентации под влиянием недуга, но на самом деле все просто. Если город Джейн Джекобс умер, тогда урбанистика превращается в курицу с отрубленной головой, которая продолжает бежать по инерции.

Голова ушла в мир иной — в сеть.

Город не умер, но переселился в сеть и едва ли вернется

Эпидемия распространяется вместе с социальным клеем. Сообщества болеют тем хуже, чем они сплоченнее, местное самоуправление абсолютно бессильно, наложение функций ведет к взрывам эпидемии и т. д.— то есть ценность всех этих идей оказалась отрицательной.

Город ушел в сеть, и нет оснований особо надеяться на то, что это временная эвакуация. Прогнозы разнятся, но множество компаний заявляет, что половина сотрудников и дальше будет работать удаленно. Сетевая торговля приобрела такие масштабы, что выгнать ее обратно на улицы вряд ли получится. Дети, вероятно, вернутся в школы, а вот для высшего образования перспектива перехода в онлайн оказалась более конкурентоспособна, чем это представлялось в начале пандемии. В сети начали осваиваться спорт, развлечения, медицина, управление. Ну и, разумеется, туда перетек социальный клей. Как ни дико это звучит, территориальные сообщества превратились в теоретические фантомы, существующие лишь в головах урбанистов,— в реальности существуют только сетевые. Если и удается найти какое-то сообщество жителей дома, улицы и микрорайона, то только в сети.

Переселение города в сеть, конечно, началось до ковида, эпидемия лишь резко подтолкнула развитие города онлайн. И даже именно благодаря тому, что наши города к началу эпидемии оказались дублированы своими сетевыми аналогами, мы переживаем пандемию легко — по сравнению с чумой, холерой и испанкой,— поэтому последствия могут быть менее впечатляющими. Но то, что нас спасает, после того как спасение состоится (и, строго говоря, пока это только предположительно), получает дополнительные права. Идея «кризис — это новые возможности» получает новую формулировку: кризис — это такие новые возможности, от которых невозможно избавиться.

Город не умер, но в сети он оказался под контролем национального государства

Интересно, что вместе со всей инфраструктурой доковидной комфортной жизни в сеть ушел и протест, а с ним и противодействие ему. В новом акте спектакля «государство против оппозиции» роль ОМОНа исполняет Роскомнадзор. Здесь видятся контуры грядущего расцвета. В 2015 году шведский экономист Кьелл Нордстрем прославился максимой о том, что в будущем у нас будет не 218 стран, а 600 городов. Надо сказать, в модели постиндустриального города был скрыт несколько мистический оттенок: мы знали, что производством жители не занимаются, только чем-то меняются друг с другом, и не совсем понятно, почему денег от этого становится все больше. Но их становилось все больше, города росли быстрее стран, и отсюда такой прогноз. Национальные правительства уйдут, а мир превратится в конгломерацию 600 свободных городских самоуправлений. Так вот, как выяснилось, это не совсем получается — возможно, потому, что государства совсем не так радовались перспективам своего отмирания, как можно было о них подумать.

Следствием эпидемии стало резкое усиление национальных государств, а городские самоуправления совсем съежились. И если в доковидную эпоху национальные государства относились к отправлению власти в сети спустя рукава, то теперь они рывком наверстали это упущение. У нас не просто сетевой город бизнеса, торговли, образования, досуга и т. д.— у нас город сетевого обмена под контролем государства, где за каждой трансакцией следит большой брат, выявляя иностранных агентов, ковид-диссидентов и беспаспортных футбольных болельщиков. Большие прогнозы требуют широких обобщений. В индустриальную эпоху роль национальных государств усилилась прямо-таки до тоталитарных пределов, поскольку граждан, делающих одни и те же операции на заводах, в одних и тех же местах и в одно и то же время, очень легко контролировать — они сведены в трудовые армии рисунком своей жизни. А с появлением этих свободно обменивающихся в городе Джейн Джекобс контроль ослаб, и дело было пущено на самотек. Зато теперь, когда город ушел в сеть, там его ждало национальное государство. Обратно оно позиций уж точно не сдаст, у этого устройства нет заднего хода — только прогресс.

Город не умер, но будущее его выглядит неприятно

От индустриального города у нас остался один элемент — массовое индустриальное жилье. 2021 год оказался годом невероятного триумфа Марата Шакирзяновича Хуснуллина (желающих оценить его отсылаю к исчерпывающему анализу Алексея Щукина в январском номере журнале «Эксперт»). Жилое строительство в России впервые за всю историю вышло на показатель 90 млн кв. м в год. При этом не только не произошло затоваривания рынка, но, напротив, цены резко пошли вверх — в среднем на 33%. Москва также поставила исторический рекорд — 7,4 млн кв. м (хотя цены здесь выросли меньше, примерно на 25%). Это реинкарнация хрущевской жилищной программы — массовое строительство малогабаритных квартир индустриальным способом.

Прошлое десятилетие было временем активного и повсеместного — на уровне ООН-Хабитат — внедрения стандартов «комфортного городского жилья». Это, собственно, и был город Джейн Джекобс — малоэтажная квартальная многофункциональная застройка с увеличением разнообразия квартир, домов и городских планировок. Марат Шакирзянович поставил на антикомфортное жилье — и победил. Отчасти потому, что он вообще победителен, но ковид тоже сыграл свою роль. Наблюдения показывают, что обитатели антикомфортного жилья между собой не общаются, сидят по своим квартирам и, соответственно, не распространяют среди себя заразу. Чем выгодно отличаются от жителей малоэтажной застройки: те все время норовят сходить друг к другу в гости и остановиться поговорить на улице, далеко ли тут до греха.

Городской комфорт будущего — он не на улицах, а в сети. Граждане сидят в типовом жилье и обмениваются всем, чем можно, под контролем государства. Это, по-видимому, и есть то приятное будущее, для которого мы существенно расчистили место.