ТОП 10 лучших статей российской прессы за
May 29, 2015

Ассистентка аккуратно выравнивает высоту стола, двигает ящичек с сияющими инструментами, качает яркий, как солнце, диск, освещающий пространство стола и неподвижно лежащее на нем крохотное восьмимесячное тельце. Девочка из Ингушетии. Вместо верхней губы — глубокая расщелина. «Волчья пасть».

— Обработали полость?

— Не-е-т. Мы… ждали.

— Кого? Или чего?

Ассистентка смущенно опускает глаза.

— Чего ждали, спрашиваю? — раздраженно ворчит хирург.

— Вас… что вы сами… как обычно.

Хирург шумно вздыхает и берет пинцет. После обработки полости рта и слизистой специальным раствором и спиртом личико младенца накрывают стерильной простынкой. В ней — окошко. В окошке — операционное поле. Остро заточенным, окрашенным зеленкой кончиком зубочистки хирург аккуратно выводит свой «чертеж». Тоненькая пунктирная линия бежит по бледной кожице. Согласно этому «чертежу» и будет восстанавливаться анатомия верхней губы.

Сама операция обычно длится около двух часов. Это сложно. Это тонко. Это — на всю жизнь. Переделать почти невозможно. Выкраиваются и сопоставляются мышцы верхней губы, восстанавливается анатомия крыла носа, сшивается слизистая… Особо тонкая работа — восстановление окаймляющего края губы. Перед тем как анестезиолог вытаскивает трубку из трахеи, вся бригада любуется результатом:

— Ты посмотри, как Хасан носик ей собрал, а?

— Да-а-а… Носик что надо! Хорош!

— А губы, губы посмотри!

— Ну… Будет чем целоваться!

Рождаемость и вырождаемость

Едем на машине из Грозного в Алхан-Калу. По «Эху Москвы» обсуждают неуклюжий опус Жириновского на тему как запретить кавказцам рожать так много детей. Хирург Хасан Баиев раздраженно выключает радио и, чеканя слова, произносит:

— Чечня действительно занимает первое место в России по рождаемости. И мы же держим первое место по детской смертности. За два месяца в Чечне умерло более семидесяти детей. Мне как врачу это известно. А статистику по детям с врожденными аномалиями кто-нибудь знает? Сколько детей рождается с гемангиомой, с «заячьей губой»? А сколько осталось с «волчьей пастью», не прооперированных из-за войны? В одном селе живет девушка, которая ни-ког-да не выходит из дома, потому что у нее такой вот, — Хасан разводит руками, — тяжелейший врожденный дефект. Что это значит для семьи? Для самой девушки? Угробленная жизнь — вот что!

Рассказывает доктор Баиев:

«…В 2007-м я только-только вернулся на родину и сразу же включился в работу. Привез Operation Smile в Таганрог. Достал автобус и привез двадцать детей из самых нищих семей, из дальних горных сел. Меня тогда Анелли Нерман, глава представительства Operation Smile в России, очень сильно поддержала. Она книгу мою читала и ко мне с уважением отнеслась. Но после Таганрога, вернувшись в Чечню, я понял, что так дело не пойдет. Нужно все делать у себя.

Моими самыми первыми пациентами были брат и сестра из горного Шатоя. Мальчику было девять, девочке — десять. У обоих погодков была эта самая «волчья пасть». Оперировал я тогда в Черноречье. Что это было… Махонькая операционная, древние тяжеленные столы с ручной педалью, свет — старый, неуклюжий, советских еще времен, им маневрировать невозможно, направить точно тяжело. Да вообще все оборудование было изношенным, 1980-х еще годов. Я вспоминал Америку и плакал от злости… Мы работали на износ. И было немыслимое паломничество. Я только тогда осознал весь масштаб стоящей перед нами проблемы…»

Коновалы разные

В приемной топчется ярко накрашенная нервная девица лет двадцати пяти. Она не говорит, а бормочет. Так тихо, что я ничего не слышу. Зато как грохочет голос Хасана, слышу прекрасно:

— Вот тот, кто тебе эту дрянь закачал в губы, тот пусть и откачивает! А я чужие ошибки исправлять не хочу! Нет, ваши деньги мне не интересны!

Девица, едва не плача, разводит руками:

— Ну что же мне делать?

Хасан пожимает плечами.

Хлопает дверь. Доктор Баиев вытирает разлитый кофе со стола и ворчит: «Терпеть не могу исправлять чужие ошибки. Коновалы разные понаделают черт знает что, а их пациентки потом ко мне прибегают: “Хасан, исправь мне нос, исправь мне уши…”»

На стуле вертится еще одна манерная девица. Леопардовые лосины, короткое ярко-розовое платье, ненатурально выпученные глаза, чуть припухшие, вздернутые скулы.

— Хаса-а-ан, ну посмотри на меня-а-а…

— Я и так смотрю, — хирург кидает быстрый взгляд на клиентку.

— Ну неужели ты ничегошеньки не видишь?

— Нет. Никаких показаний для операции не вижу.

— Ну ты меня уби-и-ил…

— Я тебе советую ехать домой. Нечего тебе поправлять. Все у тебя в норме.

— Нет, ну ты меня уби-и-ил, — повторяет девица и шмыгает носом. — Ну, посмотри на мой нос!

— Да я смотрю, смотрю. Нормальный он.

— Ну ты меня уби-и-ил…

Девица недовольно шагает к выходу. Я смотрю на припаркованный у подъезда «Лексус», усыпанный мелким крошевом страз «Сваровски», и мысленно прикидываю стоимость такого «апгрейда» лимузина. Хасан усмехается:

— Я блефаропластику ей делал. Теперь стала настаивать, чтобы нос ей укоротил. Насилу отвязался. Трудно с ними — но слава Богу, что они есть! Без них я бы не смог делом заниматься.

103 человека и Басаев

«Делом» Баиев называет операции детям. Их он оперирует бесплатно. А с тех, кто хочет «навести красоту», берет деньги. Такова бизнес-схема. На доход от состоятельных клиентов закупаются материалы, организуются акции. На эти же деньги живет сам врач. Он с огромным трудом, за шесть лет в третий раз, восстановил свой дом, полностью уничтоженный войной. Разумеется, помог родственникам, которые хлебнули лиха именно из-за него — хирурга Баиева.

— Когда я оказался в США, мне и сестра, и родители

рассказывали про зачистки, про то, как им достается, говорили: вот, мол, ты-то уехал, а мы-то остались… Их без конца «зачищали», их грабили, им угрожали. Кого-то уже нет в живых. А я, Хасан Баиев, с этим жил и живу. Но не сожалею о том, что сделал. Я спасал жизни. Всем подряд. Разницы для меня не было. Меня к этому клятва Гиппократа и вера в Бога обязывали.

Рассказывает доктор Баиев:

«Я не люблю про это вспоминать. Почему? Да потому что из десяти тысяч прооперированных мною за обе войны помнят только Радуева с Басаевым. Словно не было других…

Будущий террорист Басаев вырос на улице Дзержинского, в моем селе Алхан-Кала. Мы ходили в одну школу №1. Шамиль был годом младше меня. Невысокого росточка, тихий-тихий, молчаливый такой, неразговорчивый, вечно себе на уме.

Я ежедневно тренировался в секции дзюдо. Басаев не проявлял никакого интереса к спорту. Пару раз мы гоняли мяч в школьном дворе. Общих интересов у нас не было, и друзьями мы не стали. Просто односельчане…

Потом уже, после Буденновска, когда взошла его скандальная звезда, я только и вспомнил, что мы жили в одном селе, в километре друг от друга, и учились в одной школе. Что же с того? Мы вообще не пересекались до той самой памятной ночи с 30 на 31 января 2000 года.

30-го я, как всегда, оперировал. Работы было завались. Два дня подряд шел поток раненых. В основном мирные: кого накрыло миной, кого расстреляли в машине с вертолета, кто-то под артобстрел попал, кого-то вытащили из-под завала. Были и боевики с осколочными. Везли из Куларов, Алхан-Юрта, поселка Кирова, Молсовхоза… И вдруг — затишье.

У нас тогда было вот как заведено: я неделями жил прямо в нашей сельской клинике, чтобы не тратить время на походы домой и чтобы не рисковать зря. Мало ли что: артобстрел или Арби Бараев со своей кодлой… Если же я бегал домой, маму увидеть, то меня сопровождали десять-пятнадцать односельчан: это на случай, если отморозок этот припрется. Он же поклялся расстрелять меня «за помощь кафирам».

И вот полдня тишины. Я и подумал: пойду мать проведаю, ну и посплю немного. Спал-то я по два-три часа в сутки.

Мой помощник Нуради, который почти всегда находился при мне и помогал с ранеными, прибежал в пятом часу утра. Я только взглянул ему в лицо и сразу понял: что-то стряслось.

По дороге Нуради сбивчиво кое-как объяснил: идет огромный поток раненых с минно-взрывными. Они шли из Грозного и попали на минное поле. Несколько десятков погибло там же. Кого смогли — вытащили. В то, что сам Басаев, опытнейший воин, наступил на мину, я отказывался верить. Поверил, только когда увидел.

Первым моим пациентом той ночью был молодой паренек, боевик. Ему обе ноги снесло миной. Голос знакомым показался, а лицо все черно-бурое, все заляпано кровью и грязью. Так я и не знаю, кто же это был. Я ампутировал ему обе ноги под колено. На другое утро он так кричал… «Хасан!!! Ну зачем?! Зачем ты это сделал! Зачем?! Я только тебя ждал!!! Я ведь думал, ты мне ноги спасешь!!!» Ему же не объяснишь, что вариантов-то не было.

Пока я возился с ним, доставили всю груду. Ночь еще не сошла. Слава Богу, артобстрела не было… И вот всех привезли. Больше трехсот человек. Лежали вплотную. Мест в коридоре и в палатах уже не было. Я ходил, переступая через них. Потом их складывали на улице. И полуживых, и мертвых. А мороз был сильный: за 15 градусов.

Я колдовал над очередным раненым, когда в операционную заглянул Большой Асламбек. Он извинился перед моими медсестрами и ассистентами и очень вежливо попросил «посмотреть Шамиля». Так я узнал, что это правда — про Басаева.

Мой бывший односельчанин и самый разыскиваемый в России террорист лежал на первом этаже скромной сельской клиники, в дальнем углу коридора, на красном ватном одеяле. Все оно было в крови… Абдулхаджиев так на меня смотрел — никогда его глаз не забуду. «Он отказывается оперироваться. Категорически!» — пробормотал Большой Асламбек. Я склонился над Басаевым.

Он был в сознании. Все его лицо была сплошная черно-красная корка. Кожу проела пороховая копоть, покрыли множественные ссадины. Вот едва качнулись веки. Чуть шевельнулись слипшиеся от крови губы: «Хасан… Не… Не трать на меня время. Этих… спасай. Мо-ло-дых», — последнее слово он выдохнул по слогам. Я понял: это не было наигрышем. Шамиль Басаев совершенно не боялся умереть.

Я осмотрел его. Он сильно обморозился. Варежек или перчаток на нем не было. Руки были замотаны какими-то тряпками. Он снова шевельнул губами и прошептал: «Я замерз. Если можно… если есть возможность, согреться бы… Печка или что там?»

Ему снесло ногу чуть ниже голеностопа. Давление у него было 40 на 50. Расширенные зрачки. Бледный как бумага. Пульс уже едва прощупывался. Я понимал, что жить ему осталось минут двадцать от силы. Если бы он не истек кровью, то гангрена бы уж точно его добила.

Меня часто спрашивали: жалею ли я, что спас его — террориста и убийцу — тогда, морозной январской ночью? Глупый вопрос, друзья… Глупый. Да был ли у меня выбор?

Было много случаев в моей практике, когда в клинику доставляли труп, плавающий в крови и заботливо укутанный в теплое одеяло… Басаев и был тот самый случай. Ну, почти… Я взял нож, распорол на нем брюки и наложил тугой жгут чуть ниже колена. Почему это не сделали сами моджахеды? Ведь у каждого на прикладе автомата намотан кусок жгута! Наверное, не сообразили, растерялись. Представьте себе всю ситуацию: ночь, взрывы, крики, паника, падают люди, десятками падают. Мертвые падают. Рядом с вами. Ночь, смерть, взрывы. Ночь, холод, смерть. Ужас. Хаос…

Пока готовили инструмент, я обработал ему лицо, почистил, смазал йодом. Размотал все тряпки, осмот- рел его руки. Перебинтовал. С двух сторон поставил капельницы и полиглюкином поднял ему давление. Он порозовел. А потом… Потом я его спас.

Все операции мы проводили в условиях местной анестезии. Других условий не было. Место ранения я обколол однопроцентным лидокаином. Резал обычной металлической пилой выше места ранения, в пределах здоровой ткани, чтобы избежать заражения от порохового яда, избежать гангрены. Боли он не чувствовал, но понимал, что ему ампутируют стопу. Он всю операцию молчал. Это длилось тридцать минут. Его немедленно эвакуировали. Вывезли. Куда — могу только догадываться. Скорее всего в Алхан-Юрт, а оттуда — в горы.

Меня смешат люди, которые утверждают, что я, дескать, из кожи вон вылез, чтобы спасти жизнь терро-ристу, что это, мол, самая сложная в моей практике операция была. Да ничего подобного! Обычная была операция. Да, я его вытащил с того света. Только-то. А вот следующие двое суток я оперировал: семьдесят с лишним ампутаций, семь трепанаций черепа. 48 часов подряд. Всего 104 операции. Самые сложные были как раз те, которым трепанацию пришлось делать. У них у всех осколочные были в голову. Четверо из них умерли на другое утро.

Я до такой степени тогда мобилизовался… Я сам себе внушал, говорил про себя: «Не расслабляться. Не расслабляться. Не расслабляться». Я не допускал слабости. Я не спал все это время, но дважды терял сознание. Меня выносили на улицу, растирали снегом. Потом за моей спиной стоял человек, страховал, чтобы я не свалился. Я не преувеличиваю ничего. Все это правда».

Помощь терроризму и вред джихаду

Кто такой доктор Хасан Баиев и чем он известен? Забейте в поисковике его имя-фамилию, и в тысячах ссылок выскочит «операция, сделанная террористу Басаеву…» и «спасение террориста Радуева…» Такова жестокая медийная ирония: российский врач, талантливый челюстно-лицевой хирург, выпускник Красноярского медицинского университета, оказавшийся из-за войны в самом пекле и спасший тысячи и тысячи жизней — мирных жителей, моджахедов, солдат федеральных войск, всех без разбора, — остался в памяти исключительно как «тот самый доктор, который террористам жизни спас». Пожалуй, если бы не Басаев с Радуевым, мало кто интересовался бы Хасаном Баиевым, но именно скандальная слава всегда летит впереди самого человека.

Люди редко смотрят вглубь и не замечают полутонов. Большинство всерьез считают, что жизнь — черно-белая. А она, жизнь, серая. И все в ней противоречиво и неоднозначно. Однако в далеком 2000 году смерти Баиева желали очень многие: сотрудники ФСБ всерьез называли его пособником террористов, а головорезы Бараева приговорили хирурга к смерти «за вред, нанесенный делу джихада».

Сейчас его история превратилась в попсовый сюжет для развлекательных телепередач и глянцевых журналов. Телеведущая расспрашивает Баиева о том, как было на войне. Телеведущая — девочка без возраста с уловимыми следами пластической хирургии на лице; карие глаза Хасана иронично-мягко скользят по ненатурально острым скулам и целлулоидным губам. Профессионально трогательно дрожит, как бы от ужаса, изломанная бровь: «Хасан, признайтесь, вам было страшно? Как вы выжили?»

Мы сидим в приемной Баиева в Грозненском госпитале. На столе толстенный журнал. На развороте фотография Хасана. Безупречный фотошоп, прекрасно выставлен-ный студийный свет. В углу страницы длинный перечень гламурного шмотья, которое примерял Баиев. Он читает по слогам: «Эр-мен-жиль-да-зе-ния… Ребята… Да я таких слов-то неприличных не знаю. И ботву такую не ношу».

В тесном коридоре толпится не меньше ста человек. Мамы и папы, бабушки и дедушки. Они стоят, потеют, гудят, качают на руках детей и волнуются. Каждый из них смотрит в одну сторону — туда, где невозмутимо возвышается смуглая кареглазая немолодая женщина с флегматичным лицом. Белый колпак, белый халат. В кулаке зажат ключ. Это талисман — он отпирает дверь в отделение пластической хирургии. За этой дверью — кабинет Хасана.

Баиев смотрит хмуро. Не выспался. Молодая женщина с мальчиком лет шести старательно поправляет косынку и негромко спрашивает:

— Хасан, а вот… Вы нам обещали, что операция же будет. Будет, да?

— Будет… Операция… — с усмешкой отвечает Баиев.

— А когда?

— Вот когда анализы нормальные будут, тогда и операция.

— А что там? Ну, с анализами?

— Гемоглобин понижен.

— А-а-а… Гемо… Ге-ма-гла-бин, да? Поня-а-атно.

— Вы откуда? — спрашивает Юрий. Круглолицый, румяный, с насмешливыми глазами, русский коллега Хасана.

— Мы-то? — женщина смущается. – Ну… Так-то из Шатойского района. Мусолт-Аул, слышали?

Русский коллега Хасана смеется и мотает головой. Он про Мусолт-Аул не слышал. А я припоминаю. Я там был. Осенью 1999 года тот аул очень сильно бомбили и были большие похороны. Для женщины поездка из такой горной дали в Грозный — целое событие. Однако не повезло. Баиев терпеливо объясняет, почему операцию придется отложить:

— Вы поймите, это же нужно для успешного заживления ран. Пока не придет в норму гемоглобин, нельзя оперировать ребенка.

— Нам в школу скоро.

— Школа — это дело хоро-о-шее, — тянет Юрий и уточняет: — А лейкоциты-то в норме?

Баиев копается в справках и кивает головой.

— Ну вот! Подправим гемоглобинчик и прооперируем!

— А нельзя… ну… побыстрее подправить? — ноет женщина.

Юрий и Хасан устало переглядываются:

— Зовите следующего!

Рассказывает доктор Баиев:

«Я впервые услышал про Operation Smile еще на первой чеченской, от западных журналистов, а когда эмигрировал в США, то встретил там хирургов, работающих в рамках этой ни с чем не сравнимой благотворительной акции. Это настоящий хирургический марафон. Это мини-индустрия, которую поддерживают и спонсируют звезды Голливуда. Это шанс детям из бедных семей бесплатно получить самую квалифицированную помощь.

Неудивительно, что я загорелся идеей привезти Operation Smile в Чечню. Я очень хотел, чтобы здесь, на моей малой родине, лучшие в мире врачи помогали маленьким чеченцам из далеких горных сел. Для них, простых горцев из крохотных аулов, даже поездка к морю в Махачкалу — событие. А тут, представьте: к ним на дом приезжают светила медицины из Гарварда, Цюриха, Берлина, Токио…

Я сам специализировался на подобных операциях. С помощью Анелли Нерман я получил годовую стипендию для стажировки, чтобы практиковаться в разных странах. Я благополучно сдал все экзамены, получил международный сертификат, подтверждающий мое право участвовать в акциях Operation Smile по всему миру. Вот моя специализация: односторонняя и двухсторонняя «заячья губа», «волчья пасть», гемангиомы, врожденная доброкачественная опухоль (киста), ожоги, синдактилия (врожденное сращение пальцев. — «РР»).

Поедут ли к нам в этом году хирурги в рамках Operation Smile? Многое зависит и от информационного фона в Чечне, и от того, как дальше будут развиваться военные события на Украине. Насколько ухудшатся и без того плохие отношения между Кремлем и Белым домом?

К нам в республику недавно привезли на реабилитацию тридцать раненых детей из ЛНР и ДНР. Что сказать? Да, окружили их заботой, кормили в лучшем ресторане Грозного, катали на «мерседесах»… Всем, кому требовалось, оказали медицинскую помощь, несколько человек отправили на реабилитацию в Серноводский санаторий. Я смотрел на них, на их родителей, видел их потрепанную одежду, их голодные глаза, в которых все еще тлели остатки страха… Мне ничего не нужно было объяснять — я видел, что передо мной люди, сбежавшие от войны, и я вспоминал все, через что мы прошли сами здесь, в Чечне.

Меня хотели убить. Бараев — за то, что я «открыл для русских собак госпиталь». Русские контрактники — за то, что я «открыл для бандитов санаторий». Я же настаивал на одном принципе: эта несчастная больница является нейтральной зоной, здесь не воюют, здесь лечат. Я не дал расстрелять там ни одного из русских солдат и контрактников, которых мне доставляли. А вот как поступил спецназ ГУИН с ранеными чеченцами в подвале больницы…

Зачистка уже шла вовсю, но я по-прежнему оперировал, 1 февраля федеральные войска до больницы еще не дошли. Спас меня Гантамиров. Точнее, не он сам, проку от бывшего мэра Грозного было ноль, а его предложение вступить в переговоры насчет сдачи оружия в обмен на оказание медицинской помощи всем раненым… В общем, он пообещал, что расстрелов не будет, вот я и поехал встречаться с ним утром 2 февраля. Вышел из села свободно. Стреляли, но кольцо блокирования еще неплотно было замкнуто.

Встреча у нас с Гантамировым не пошла. Он был недоволен тем, что мы не привезли оружие боевиков. Мы же раздобыли автобусы, погрузили туда часть раненых, выехали на окраину села… Там нас развернули. Из-за этого самого оружия. Пока собирали автоматы по всему селу, время с обменом упустили. Мы покричали друг на друга и разошлись каждый при своем. Но это промедление спасло мне жизнь: обратно вернуться в Алхан-Калу я уже и сам побоялся.

Стоя в толпе односельчан за кольцом блокирования, прямо перед блок-постом возле техстанции, что на въезде в село со стороны Краснопартизанска, я услышал переговоры по рации:

— Где этот, *****, хирург? Почему так долго с ним?

— Его нету. Мать евоная тут, а его самого нету…

— Так спросите ее как следует…

— Да она говорит, что его двое суток как никто не видел.

— Да ***** это все! Ищите как следует!

— Да мы больницу и дом евоный прочесали — нету нигде…

— Вы ********! Говорю, он в селе, ***! Ищите и тащите сюда, ***… У нас к нему вопросов до ******* матери.

Я спрятался у знакомых в Краснопартизанске. Дождался конца зачистки. 3 февраля вернулся в село. В подвале во дворе больницы я нашел груду трупов. Такая же картина была в подвале бывшего продуктового магазина, что наискосок, через улицу.

Вместе с ранеными боевиками в подвале больницы находилась русская женщина. Имени не вспомню, а фамилия ее Кузнецова. Она была из Грозного. Ее доставили русские омоновцы вместе со своим раненым. Кузнецова была в тяжелом состоянии, так как несколько суток провела без медицинской помощи в своей квартире, где ее ранил чей-то снайпер. Фактически ей вырвало левое плечо пулей большого калибра. Чудо, что она не истекла кровью. На зачистке квартала ее обнаружили омоновцы и пожалели, не поленились, привезли за двенадцать километров в Алхан-Калу. Я ее прооперировал и выходил. Ей стало гораздо лучше, она шла на поправку. Мы разговаривали, хорошая была бабушка. Обычная безобидная русская женщина. Мы ждали: вот-вот все закончится, мы еще ее подлечим и отправим поездом из Владикавказа к сыну в Питер…

Я нашел Кузнецову с простреленной головой в подвале больницы вместе с трупами прооперированных мною моджахедов. Озверевшие контрактники тогда не разбирали…

Хоронил ее мой стоматолог. Кузнецова не была мусульманкой, поэтому могилу выкопали на кладбище, где хоронили фронтовиков — ветеранов Великой Отечественной. А страшных подвалов в селе было без счета…

Впрочем, остались те, кому чудом удалось спастись, избежать расправы. И я оперировал в селе до 7 февраля. Оперировал всех, кто уцелел после страшной зачистки. Гражданских, боевиков — всех. Оперировал у себя либо у людей на дому. Больницы уже не было. Ее просто разграбили. Я спас только свои инструменты.

Меня искали. В селе было полно осведомителей спецслужб, да и угроза со стороны Бараева оставалась весьма актуальной. 8-го числа я оперировал кого-то — помню, мы устроились на кухне в частном доме. Нам постучали в окно и крикнули: «Тебя ищут, уходи…» В тот же день я бежал в Ингушетию, а оттуда — поездом в Москву. Через месяц я получил американскую визу и покинул Россию. Вернулся домой только семь лет спустя».

Единственная извилина Радуева

Перед входом в поликлинику шумно толпятся родственники только что выписавшегося прооперированного мальчика четырех-пяти лет. Гигант в камуфляже с шевроном «Чеченский ОМОН» на груди и черным трафаретом оскаленной волчьей пасти на рукаве, смеясь, обнимает малыша. Я слышу, как он громко восклицает:

— Красавчик! Ах, красавчик! Ва Аллах, какой… Не плакал, говоришь? Настоящий чеченский мужчина! Борз… Борз… (по-чеченски «волк». — «РР»).

Потом следуют много раз слышанные мною рассуждения о том, как точно романтический образ волка-охотника отражает характер мужчины-горца. Чеченцы любят сравнивать себя с волками.

Людской поток идущих в госпиталь кажется бесконечным. Он движется весь день. Мне кажется, у меня дежавю. Такое уже было: в Ингушетии, в Слепцовской и в Шатое в 1999-м, в Грозном в 2000-м…

Заходят взволнованные растрепанные женщины с растерянными, иногда зареванными детьми. Усталые хирурги консультируют каждую пару, смотрят анализы, совещаются с анестезиологами, на месте решают: «да» или «еще нет». Иногда звучит ободряющее: «Ну, это-то подлечим перед операцией» — и тогда на лице довольной мамаши растекается измученная улыбка. Ее можно понять: добираться из какого-нибудь Ушкалоя или Вашиндароя — не ближний свет. Им очень хочется быстрее. Хирургам ужасно надоело в сотый раз объяснять, что не так с анализами. Тем, кто «проскочил», читают краткую лекцию про то, чем и как кормить дитя, как ухаживать за раной после операции.

Я вижу глаза родителей. В них смирение и готовность почти умереть от осознания того, что скоро все закончится. Скоро все будет позади. Одному Богу известно, как долго они этого ждали — назначения на консультацию перед операцией ребенку. Бесплатной операцией.

Рассказывает доктор Баиев:

«В 1996-м я работал в 9-й горбольнице. Покушение на Радуева произошло на дороге возле Гойты. Их обстреляли. Был убит наповал полевой командир, сидевший позади Радуева. Эта же пуля разворотила Радуеву лицо. Случилось все в восьми километрах от Урус-Мартана. Вот его туда и привезли. Однако врачи им сказали, что все уже в руках Аллаха. Я был дома, в пятнадцати километрах от Урус-Мартана. Меня доставили за двадцать минут, в объезд всех блок-постов. Я никогда так быстро не ездил…

Пациент был еще в сознании, но его состояние я сразу оценил как крайне тяжелое. Разрывная пуля раздробила весь лицевой скелет: отсутствовал один глаз, нос разорвало, раздробило гайморовы пазухи, скуловая кость тоже разлетелась, а верхняя челюсть разломилась на три части. В общем, плачевное состояние.

Одно скажу: вошла бы та пуля на полсантиметра повыше, и Радуев бы не выжил. Но на момент моего там присутствия он еще дышал. И мне пришлось его вытаскивать. Нет, разумеется, я четко объяснил Вахе Джафарову, начальнику радуевской охраны, что шанс очень мал и что нужно готовиться к худшему.

Начал я с того, что велел им сбрить Радуеву бороду. Затем ему дали наркоз, интубировали, сделали трахеотомию, чтобы «отключить» голову и он мог просто дышать. С этим я принялся за работу: иссек раздробленные ткани, удалил инфицированные края, обработал все антисептиком, потом дренировал раны левомеколем. Собрал разломленную верхнюю челюсть, наложил шины. Взял медную проволочную нить, протер ее спиртом и обвязал ею каждый зуб. На все ушло часа два. Но это было только снятие воспалительного процесса. Дал указания, как ухаживать, что давать. Повезло, что жена Радуева была опытной медсестрой…

Узнав о том, что Радуев умер, я не удивился. По телевизору показывали его могилу. Я был уверен, что мой пациент мертв, и никаких угрызений совести не испытывал: за первую чеченскую я на тяжелые ранения в голову насмотрелся, и он казался мне совершенно безнадежным. Но неделю спустя за мной под ночь приехала целая бородатая армия во главе с Джафаровым, и мне объявили, что все это «постановка»… Ваха, извинившись, протянул мне черную спортивную шапочку: «Хасан, лучше будет, если ты…» Так я и поехал куда-то на окраину Урус-Мартана с натянутой на глаза шапкой.

И вот я вновь смотрел в изуродованное лицо дудаевского зятька. Удивлялся, каким живучим он оказался. Я назначил ему витамины, антибиотики. Двадцать дней мы его поддерживали. Я да охрана полевого командира знали, что он еще жив. А потом было самое интересное: мне пришлось собирать террористу Радуеву лицевой скелет.

Во время поступления в Чечню очередной партии «гуманитарки» я обнаружил в посылке титановые пластины, которые в хирургии применяются для укрепления фрагментов костей. Они бывают различных форм и размеров и ставятся на специальные шурупы. Вот с их помощью я и собрал Радуеву лицо. Собрал, как детскую мозаику. Всего было четыре этапа. Самая большая операция длилась шесть часов. Все прочие по четыре.

Сложность была с носом. Он… его не было! Остался только один кончик. Для спинки носа я взял хрящ ребра, снял со лба лоскут кожи, скроил все и сделал нос. Но с выбитым глазом уже ничего нельзя было сделать. Искусственный глаз Радуеву вставили в Турции. Там же орбиту глаза сделали. Кстати, вранье, что пластический хирург Майкла Джексона оперировал террориста в Европе, куда его вывозили российские спецслужбы за немыслимые деньги. Не был Радуев в Европе. Он все время, если не считать поездку в Стамбул, находился в Чечне.

Единственным врачом, поневоле имевшим к нему доступ, был я. И не скрою: мне вся эта ситуация страшно не нравилась. Постоянный стресс. Постоянно толкутся во дворе вооруженные до зубов люди. Приходилось с ними ездить, терпеть их присутствие в своем доме. Они же ни на минуту меня не оставляли во время курса лечения.

В 1998-м мне пришлось его снова оперировать. Причем неоднократно! Пошло отторжение титановых имплантатов, они начали отслаиваться, образовались свищи, пошли гнойные выделения. Приехали ко мне в два ночи: «Хасан, ему плохо, поехали с нами!» Вот так вот. Ни анализов, ни обследования… Меня, как говорится, не спрашивали.

Во время одной из операций я Радуева едва не потерял. У него была плохая свертываемость крови. Я перепугался — жуть… Представьте мое положение. В спину дышат увешанные оружием боевики, а их командир вот-вот отдаст концы. Едва спасли тогда.

В общем, из врачей он доверял мне одному. Однажды, снова под ночь, приехали от него: «Салману плохо…» Приезжаем: сидит бледнехонек, шепчет:

— Хасан, брат, скажи, почему у меня в голове шумит?

— Как именно шумит? Где именно?

— Вот тут, где висок… Когда молюсь, тогда шумит. Вот смотри: я иду на ракат, делаю наклон и вот так вот — «тэц!» Шумит, да?

Осмотрел я его голову и понял, что титановая пластинка отслоилась, двигается в момент наклона и создает этот самый «тэц». Я разозлился.

— Слушай, Салман, — говорю ему. — Это единственная оставшаяся в мозгу у тебя извилина сорвалась, а теперь болтается!

Он прощал мне, когда я бывал резок. Понимал, что церемониться не стану.

За первую чеченскую я прооперировал 4600 человек. Во вторую — в два раза больше, так как поток раненых был больше, а больница — одна-единственная в округе. Это в основном были мирные жители. Были среди них и солдаты Российской армии (некоторых я укрывал от своих же односельчан, жаждавших кровной мести). Были и боевики. Мне же все равно было. Но этого не оценили. Меня запомнили по Радуеву с Басаевым. Да, обидно…»