ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Nov. 21, 2023

— Как вы выдержали атаку критиков, ведь все как по команде называли самой худшей вас, Татьяну Ицыкович. Как это пережить юной начинающей актрисе?

— Но это было не только с Комиссаром, но и с несколькими другими ролями. И с Принцессой в «Обыкновенном чуде», и с Софьей в «Горе от ума». Это все были провалы. Никто не знал, что со мной делать, я сама не понимала, что могу и на какую кнопку мне нажать в той или иной роли. Но я понимала — мной все недовольны. Удивительно, но никто меня не снимал с роли, не выгонял из театра. Нет, я шла, играла, уходила в жутком настроении, как курица, которой отрубили голову... Я знаю, что такое провалы. Но почему-то это не было для меня катастрофой. Мне вот сейчас кажется, что я была на краю пропасти первые лет пять.
Я очухалась только в «Ревизоре», когда Марью Антоновну стали репетировать. И то меня учили все кому не лень. Партнеры — так прямо с голоса: как я дышать должна, какие звуки издавать. А потом мы с Андреем Мироновым в Одессе репетировали, вдвоем собрались и сделали свои сцены все сами. Показали Валентину Николаевичу Плучеку, и он сказал, пусть так и будет. И вот с этого пошло, с этого мне стало легче, потому что я почувствовала, что начинаю соответствовать тому месту, которое занимаю. А потом по глупости вылетела из театра. Валентин Николаевич, который ревновал меня ко всем мужчинам и особенно остро ко второму мужу, не хотел его брать в штат театра. И я тогда пошла на принцип, мол, увольняюсь, если его не возьмете. Заявление сработало, но совсем не так, как я думала: он взял и его подписал.
— Но вы недолго были бездомной артисткой, после Театра сатиры вас пригласил в Театр Маяковского Андрей Гончаров, великий режиссер.
— Да. Я пришла в Театр Маяковского, и мне сразу предложили Люську в «Беге»... У меня в Театре сатиры эта роль была выстроена так, что, когда я это играла, когда кричала, сердце рвалось в клочья. А в Театре Маяковского до меня эту роль играла то ли Наташа Гундарева, то ли кто-то другой, но совсем иначе. Я не учла это, ну и выдала, как в Сатире. И за кулисами стояли артисты и говорили: «Она пьяная?» Такая была реакция. Ну ни в какие ворота это не входило. Но потом, конечно, я вписалась органично в спектакли Театра Маяковского, в совершенно другую театральную школу. Например, в «Закате» по пьесе Исаака Бабеля играла маленькую роль, мать Маруськи, которая с Менделем связалась. У меня был один проход, но Гончаров мне все сделал эффектно. Крутился круг, я шла по нему, хромая, косая, пьяная, жутко одетая — я так свою героиню придумала. И потом поднималась наверх и смотрела в зал долго-долго. И как-то ко мне после спектакля подошли продюсеры, первые в стране, и пригласили меня в первую театральную антрепризу «Бумеранг». Они сказали: «Мы сейчас вас видели, сильное впечатление. Не хотите ли попробовать у нас?» А я просто сидела и смотрела в зал сверху. Значит, это тоже работает. Необязательно не уходить со сцены три часа и бесконечно произносить текст, можно и так.
Но Гончаров был всегда мной недоволен. Да, собственно, и Плучек тоже, он к маме моей приходил, жаловался на меня, что я никогда не стану большой актрисой, если буду себя вести так легкомысленно — позволять романы, рождение ребенка, замужество. Он ревновал меня к тому, что у меня есть еще какая-то жизнь, помимо него. И он мне мстил, будь здоров как. Прихожу каждый раз, мама с корвалолом лежит — он с ней поговорил.
Но мама всегда была на его стороне: «Он прав! Верные вещи говорит. Ты мало работаешь, ты можешь лучше!» Вот эта ее вечная фраза: «Танечка, ты можешь лучше!» — ее я слышала всю жизнь.
— А похвала?
— Нет, ни одного раза мама меня не похвалила, и за это ей особое спасибо. Она мне не давала возможности прийти домой и сказать: ай да я! Нет, она бы меня сразу остановила. Потому это я все внутри себя держала. У меня свое мнение имелось, с чем себя сравнивать — со вчерашним спектаклем или с сегодняшним, но мама всегда была очень строга, всегда ей казалось недостаточным или неидеальным то, что я сделала, такая позиция. Если в детстве я упаду, она мне еще даст туфлей по заднице, чтобы не падала. Я всегда бежала к своим детям, а теперь бегу к своим внукам, если, не дай боже, царапина какая. Я просто теряю сознание. А мама была железобетонная. Она сама этого не понимала, дожила почти до 90 лет вот в таком состоянии и с таким мнением. Она великий человек. Мама сильная, а папа слабый...
Но он сломался из-за войны этой гребаной. Он все время там был в стрессе и не хотел потом, после победы, говорить об этом вообще. Только один раз сказал моей старшей сестре: «Мне все время было страшно». Поэтому его и не стало рано. Он ведь даже не увидел меня на сцене, не видел, что я актрисой стала...
— Папа был артистичный?
— Очень. Мама тоже пыталась играть в самодеятельности, я видела ее такую забавную, сильно накрашенную, она играла женщину свободного характера — очень смешно, но всерьез. Тогда все самодеятельностью занимались. А папа был очень талантлив и с таким роскошным чувством юмора. Поэтому, я думаю, конечно, что в основном актерские способности у меня от папы.
— А нет у вас страха, с которым жил отец?
— Нет, страх не передался. За себя мне не страшно никогда. Только за детей и внуков, а по отношению к себе я все страхи поборола. Так же и обиды. Я себе говорю: «Ну что меня может обидеть? Ничего».
— Ничего?
— Ничего. Жизнь научила. У меня есть на все свое мнение, я могу к себе прислушаться, могу сама себя спросить, если плохо. Если очень тяжело, я знаю, нужно до утра дожить, а там станет хорошо. Правда, один раз я все же позвонила Филиппу. У меня дико закружилась ночью голова, я не могла открыть глаза, думала, инсульт. Набрала сыну.
— Почему ему, а не в скорую?
— Мне это в голову не пришло, я не могла открыть глаза, просто нащупала телефон и нажала на первый номер. Сын приехал. Он меня тащил на носилках. Вот это был первый и единственный раз в жизни, когда я попросила о помощи, потому что не понимала, где мне лучше умереть, здесь или съехать отсюда. И да, позвонила в таком состоянии один раз. Не хочу больше. Привыкла справляться сама. Я вообще поняла, что сама все знаю. Лучше меня мне самой никто не посоветует. А если посоветует, это будет на уровне какого-то примитива: «Танечка, не расстраивайся».
— Может, это просто привычка не жаловаться и ощущение, что жаловаться нехорошо? Это как в культуре у японцев, они не жалуются. Вы немножко японец.
— Я самурай. Но держать в себе боль — это тоже очень тяжело, поэтому я стараюсь скорее избавляться от такого. Но иногда думаю: «Зачем я живу, уже хватит, хватит, не хочу».
— У вас бывают такие мысли?
— Да. А потом смотрю, вокруг какая красота, и думаю: «Господи, как я хочу жить!» Вот у меня такие перепады — то жить, то не жить.
— Что в вашей жизни сейчас прекрасного?
— Кроме репетиций в «Ленкоме» у меня новый антрепризный спектакль — «Куртизанки». Я придумала название. И там хорошие актеры собрались, хорошая компания и в целом замечательная идея. Эту смешную историю написал Юрий Ненев.
— А что у вас в кино?
— Для кино я умерла.
— Как такое может быть, ведь вы одна из самых ярких актрис поколения?
— Я хожу на пробы и общаюсь не с режиссером, а с какими-то помощниками — девочками или мальчиками. И они спрашивают: «Представьтесь, расскажите о себе. Вы где-то снимались?» И я знаю — не хочу там работать, и веду себя по-хулигански.
Есть, конечно, какие-то предложения. Мне говорят:
— Есть маленькая сцена, она без слов фактически, пойдете? Вы себя сыграете. Как вы идете по улице, а вас окликнут и скажут: «Ой, Татьяна Васильева!» Согласны?
— Согласна!
Глупо отказываться, деньги там дают хорошие. Думаю, через это надо пройти. И вообще глупо жадничать, у меня ведь хороших фильмов было очень много, возможно, просто я свое в кино уже сыграла. А в сериалах играть не хочу — это бездарная кабала. Я снималась в сериале «Земский доктор» с Ольгой Будиной долго-долго. И только портила всем настроение, потому что не вписывалась туда, да и не было желания. Не хочу сейчас никого ругать, они все подневольные люди...
А если говорить про обиды, то, когда такое происходит, я думаю, какую из этого извлечь пользу и что в этих обидах для меня хорошего. У меня такое правило — я ищу в плохом хорошее и детей своих так учу. Но дети не согласны со мной. Например, дочка Лиза говорит: «Мам, а ты зачем жалеешь тех людей, которые тебя бьют?»
Таких примеров море. Например, в магазине мне дадут что-нибудь несвежее, хотя знают меня. Я спрошу три раза:
— Свежая курица? Для маленьких детей покупаю.
— Да, да, свежая!
Дают, приношу домой, открываю эту курицу, и в квартире невозможно дышать. Иду обратно, они уже первые говорят:
— Курицу принесли?
— Да.
И что, мне там скандал устраивать? Нет. Я на следующий день иду в этот магазин: «Здравствуйте...» Мне всех жалко. Жалко эту тетку, которая вынуждена эту курицу мне продать просроченную. У нее своя работа. Не знаю, как бы я работала на ее месте, может быть, точно так же.
Иногда кто-то тронет струну, где обида сидит, и я думаю: «Ты с ума сошла? Скорее всего, этому человеку очень не повезет, если он так со мной». И мне его жалко.
— Реально не везет вашим обидчикам?
— Мне так кажется...
Кому-то я кажусь странной, и ко мне так же прилипают странные люди. У меня есть знакомая чудесная женщина (я долго не понимала, какого она пола, такое у нее лицо), она сидит на одном и том же месте с иконой и просит милостыню на моем маршруте, где я прохожу, когда иду в тренажерный зал. И я ей всегда даю деньги. А она мне всегда как-то так в глаза смотрит и говорит очень интеллигентным красивым низким голосом: «Большое вам спасибо». То есть это не какое-то отрепье, нет. И мне даже хочется с ней поговорить, но понимаю, лучше не надо лезть в чужую жизнь. Я-то готова, но люди не хотят. Вот ей нравится там сидеть. На каком-то стульчике маленьком, во вьюгу, в дождь она там. У нее прямо миссия какая-то.
— Это правда, что вы ей шубу отдали?
— Да, отдала.
— Откуда у вас это? Вы же зарабатываете тяжелым трудом, и помочь вам есть кому, есть в кого вложить деньги: старшая сестра, сын, дочь, трое внуков, две внучки. Может быть, эта шуба была лишней в вашем гардеробе, не очень нравилась?
— Нравилась очень, я сама в ней ходила. Когда грянули холода, я сначала побежала искать то, что не ношу. Но потом думаю: «Это же свинство, у человека ничего нет, а я ему сейчас самое худшее понесу. Неси лучшее!» Вот я и отнесла. И она тут же ее куда-то дела, никогда я эту шубу на ней не видела. Не подходить же к ней с вопросом: «А где моя шуба? Почему вы опять сидите голая?» Нет, это ее право, ее жизнь. Почему я должна вмешиваться? Эти все порывы, эти качества у меня от папы. Папа шел на завод, и ему было выделено 20 копеек чая попить, хлеб ему мама давала с собой. Так он эти 20 копеек менял и 10 копеек отдавал нищему, который его ждал. Так что я иду по папиным стопам.
— Хотела бы поговорить про то, по чьим стопам идут ваши дети и внуки. Ваш сын артист, а чем занимается дочь Лиза?
— Керамикой. У Лизы мастерская DirtyHands — в переводе «Грязные ручки». Она очень хорошо рисует, делает эскизы. Это не чашки, тарелки и вазы, а скульптура, мебель, объемные панно, фасады. В одном ресторане у Аркадия Новикова они сделали огромные керамические колонны. Это вообще нереально! Все долго запекается в печи, сложнейшие технологии. Колонны складываются огромными кусками. Это очень красиво, но ни на что не похоже — ни на мрамор, ни на дерево. Это особый материал. Выглядит потрясающе, они с мужем этим увлечены.
— И сын Лизы Адам тоже?
— Ему двенадцать, и это его не очень интересует. Он больше айтишник. Очень смышленый человек.
— А какие таланты у сыновей Филиппа?
— Гриша делает успехи в учебе. За полгода освоил целый класс московской немецкой школы и не остался на второй год, хотя тут все не так, как в Берлине. Он отлично говорит и пишет. И когда он пришел сюда в школу, его попросили: «Прочти что-нибудь из Гете, из Гейне». Он не понял, про кого говорят. Так их там в Германии учили. Но теперь он стал первым учеником. Самое страшное для него, если в качестве воспитания сказать: «Знаешь что, Гриша, езжай-ка ты туда, если ты так себя ведешь», — он с ума сойдет. Мы даже себе это не позволяем никогда, для него это так болезненно! Он любит Москву. Говорит: «Я хочу учиться, Таня, скорее бы уже мне в школу». Но это тоже какой-то психоз, мне кажется, так у мальчишки не может быть.
— Он вырвался и старается грести, чтобы только не вернуться назад, чтобы тут закрепиться.
— Да. Он очень постарался. Еще вопрос не задан, а он тянет руку. Я Гришу еще не распознала, но он очень интересный. И все время благодарит за все: «Спасибо, Таня».
Говорю:
— Я тебе купила... Я в церковь зашла... — и так далее.
А он на все отвечает:
— Спасибо, Таня.
— Вот сырники напекла, зайдешь?
— Да, зайду обязательно, спасибо, Таня. Таня, я люблю тебя. Спасибо, Таня.
Это меня просто потрясает.
— А в чем его талант? Возможно, актерский — в вас, в деда, в родителей?
— Не знаю. И у него, и особенно у старшего, Вани, блестящее чувство юмора. Ваня в любой взрослой компании сидит и шутит очень удачно. Но тоже, бывает, и обижается, и всплакнет. Ване 14 лет, но он, как Филипп, уже два метра ростом. Я Ване по плечо. Он большой, крупный. Такой рубаха-парень, я за это очень боюсь, потому что девушки взрослые уже проявляют интерес, не понимают, что он ребенок. Он сейчас в Германии. С его разгильдяйством он в Москве не подтянется в школе, как Гриша, он должен в Берлине доучиться. Ваня легкий человек, это его огромное достоинство и большая проблема.
Ваня здесь паспорт получил и тоже хочет, как только окончит там школу, сразу переехать в Москву. Заявляет это четко и уверенно, чтобы мы даже не надеялись, что он там продолжит обучение. Если говорить про гены и способности, мне кажется, именно Ваня мог бы стать актером, потому что в нем есть данные. В нем подвижность, необходимая для актера, но я не озвучиваю это, не хочу.
— Вы боитесь такой судьбы для него?
— Да. Но для мужчины актерская судьба не так страшна, как для женщины. Мужских ролей больше, век мужчин дольше. Да и интересных мужиков не так много, поэтому им легче пробиваться в этом деле.
— Но ведь нельзя сказать, что Филиппу с его данными легко пробиваться.
— Филиппу тяжело из-за меня. Люди добрые сделали все, что в их силах, для того чтобы ему было трудно пробиваться. Добрые люди очень злые. Более счастливая судьба у детей неизвестных артистов.
— Вы ведь играете на сцене с сыном и невесткой Марией, как вам с ними работается?
— Очень хорошо. Я могу после спектакля высказать какие-то свои замечания и подсказать что-то. Они этого очень ждут, потому что ими никто особенно не занимается как актерами, тут выкарабкивается каждый как может. Работы у них не так много. Но я не могу просить роли для них, хотя могла бы прийти и сказать, когда меня приглашают: «Я приду, но с сыном», — но не могу так. И Филипп тоже этого бы никогда не принял.
Но для артиста еще для того, чтобы состояться, важен случай. Папаша Филиппа, когда у него был кураж, бегал по «Мосфильму», открывал двери и говорил: «Вам артисты не нужны?» И забежал в нужную дверь. Забежал!
— Скажите, а у вас был тот самый счастливый случай?
— Нет, у меня все не случайно и идет по чьему-то плану. Очень бы мне хотелось испытать, что это такое — счастливый случай, когда вдруг свалилось с неба. Но, в принципе, я всем довольна. Я так люблю, когда все постепенно, поступательно, и нужно по ступенькам идти, подниматься, а не сразу взлететь, а потом куда-то рухнуть. Меня так больше устраивает, не так страшно.
— Вы педантично, шаг за шагом работаете над своей формой, каждый день у вас фитнес, особая диета. Результаты потрясающие. Никто не даст вам ваш возраст. Вы поражаете своей целеустремленностью. Началось все с роли Евы. Вам нужно было надеть обтягивающий телесный костюм, который смотрелся на вас ужасающе. И вы преобразились, похудев на 18 килограммов.
— Все тогда и началось, у меня жесткий режим, утром я иду в зал в любом состоянии. Сегодня я сделала исключение — дома бежала шесть километров, но только от того, что у нас с вами встреча, а потом репетиции. А так каждый день — самолет, поезд, не важно — я на всех гастролях обязательно в спортзале. Это я и для здоровья делаю, и для своего состояния, и для того, чтобы быть примером для женщин, которые бегут после спектакля ко мне с цветами. Они увидят, что вполне реально при желании встать пораньше, надеть рюкзак и попереться в зал.
Я себя уже давно запрограммировала. Питаюсь исключительно спортивной едой, которую привозят домой в контейнерах. У меня полный холодильник этих контейнеров, я даже их не съедаю, хотя там всего 750 калорий на день, потому что мне не нужно так много. Из сладкого я ем только мед или варенье утром с кофе, не потому, что я так себя сдерживаю, а потому, что не люблю конфеты. С питанием у меня все прекрасно, а вот со сном проблемы, потому что с этими переездами и перелетами и с разным временем в стране трудно следовать нормальному режиму дня.
— Как выжить вообще с этим графиком, с этими переездами и перелетами?
— Я дома не бываю почти и не понимаю, почему плачу за электричество и за воду очень много. Такая жизнь у меня давно — только я из чемодана одно выкину, другое положу. А когда чемодан стоит долго в гардеробной, и он мне не нужен, вот тут у меня начинается голод по поездкам. Ну, и отсутствие заработка нервирует, я не привыкла, чтобы только уходило и ничего не приходило. Мне нужно каждый день заработать. А лето — просто катастрофа, я из-за этого ненавижу лето.
— Вы всегда говорите, что у вас большая семья и вы все отдаете им, но что же остается для себя, чем вы можете не делиться? Есть ваш личный островок радости и счастья?
— У меня радость — спорт, спектакли и репетиции. Я дошла до такого минимума, до такого аскетизма. Спектакли — это возможность уйти от личных проблем. На сцене проблемы, придуманные автором для персонажа. И их не надо решать самому, они решатся точно в срок по сценарию. В эти минуты я свободна от жизненных проблем... И еще сцена дает энергию. Вот вчера мы начинали спектакль, я чувствую, что у меня нет ничего для того, чтобы играть, я хочу только спать. Выходишь на сцену и через три минуты улетаешь далеко, появляются силы. И потом еще какое-то время, пока домой возвращаешься, ты ими наполнен. Сцена силы дает нереальные. Ты делаешь то, что невозможно. Это все равно что брать какую-то олимпийскую высоту или поднимать вес огромный. Ты не чувствуешь веса, тяжести не чувствуешь никакой, ты все время легкий. Передать нельзя, что это такое, какая-то магия. И это на самом деле существует, кто-то так устроил, наверное. Актерская профессия непростая, но если ты там не зря, если там твое место, то тебе там хорошо, как в раю.
— Никогда не сомневались в том, что это ваше?
— Нет, никогда. Я просто ничего другого не могу. Мне там хорошо. Иногда я захожусь на сцене и не могу себя сдержать, и наступает коллапс какой-то, когда ты не можешь справиться со своим чувством, со своей эмоцией. Ты не можешь сдержать себя, текут слезы, и ты не можешь говорить, и нужно что-то с собой сделать, чтобы вернулся голос. Вот до такой степени сильно ты проживаешь события выдуманные. Приходит к тебе какой-то смех, какой-то плач, ты никогда так не смеялась раньше, и теперь этот смех в тебе задерживается, ты начинаешь так смеяться или плакать как-то иначе. Раньше так похлюпаешь, слезы польются, а сейчас больше «выхлопа» идет. Что-то из жизни идет на сцену, а со сцены идет в жизнь. У меня один раз деньги украли, я пришла домой и от бессилия и от того, что ничего не могу изменить, стала издавать такие звериные звуки. Даже сама удивилась: «Боже, неужели это я?!» И это вспомнила, когда была на сцене. Даже в комедии, которую мы сейчас репетируем, я так плачу, я вою. Все артисты вздрогнули сначала, потом привыкли. Я не люблю существовать ожидаемо. Мне хочется, чтобы вздрагивали люди в зале, а потом привыкали, а потом я их снова вздрючу, чтобы они не успевали привыкнуть и заскучать...
— Под вас нужно было театр строить, репертуар формировать...
— Нужен главный режиссер, который бы знал, что я могу, что из меня можно добыть, но таких нет. Но я оптимист — не сдаюсь и не сдамся. Глупо ждать своего режиссера. В той же антрепризе могу сама играть и быть самой для себя режиссером. Я же знаю, что хорошо, что плохо. Сейчас, когда идут репетиции, сама предлагаю многое и даже целую сцену себе написала.
— То есть вы и режиссером, и драматургом для себя стали — просто универсальный солдат.
— Да. Все же не просто так нам дается, не для того, чтобы мы обиду в себе копили и впадали в какое-то уныние, а для того, чтобы мы двигались куда-то. Вот, значит, можно теперь и так.
— В одном из интервью вы говорили, что мечтаете умереть на сцене.
— Хотелось бы, конечно. Но немногие заслужили такую смерть. Не потому, что так красиво, в красивом платье королевы, нет. Это слишком шикарно. Такую смерть и смертью не назовешь, это прямо какой-то гимн самой себе. Но я сейчас об этом не мечтаю. У меня одна просьба — никому не доставлять никаких хлопот. И даже думаю, что и хоронить-то не надо, надо меня где-то развеять у трех вокзалов. Как мне говорил один продюсер: «У трех вокзалов развеем». А Шура Ширвиндт говорил: «Тебе поставим надгробие — телефон», когда мы ездили на гастроли вместе с Театром сатиры, а я каждые 20 минут бегала и говорила по телефону: «Как Филипп, мама, вызвала врача?»
— Это прекрасно, что вы можете смеяться и над собой, и над такими темами.
— Это помогает жить. Надо как-то сопротивляться, нельзя пугаться того, что неизбежно.
— А как отпускать дорогих людей, которые уходят? Например, ушел Валерий Гаркалин, с которым вы и дружили, и играли на сцене. Мне повезло, я видела ваш дуэт, и, мне кажется, вы были рождены друг для друга как артисты, как партнеры.
— Да, мне с ним невероятно повезло. Никто его не понимал и не чувствовал, как я. Он гений такого же уровня величайшего, как Иннокентий Смоктуновский. К нему так никто не относился. Какие-то ролишки давали. Вот единственная удача в кино — это «Ширли-мырли». Он величайший недооцененный артист. А еще такого образования человек, такой культуры, это только от Бога. Какие он стихи писал! Он отвечал на любые вопросы, он мог любую лекцию прочитать на любую тему. Он говорил мне: «Ну Масечка, как ты этого не понимаешь, как ты этого не знаешь? Масечка, ну ты совсем дурочка».
— Есть мнение, что многие хорошие артисты как раз дураки.
— Мне кажется, все великие артисты дураки.
— А как же Смоктуновский? Как же Миронов?
— Знаете, не такие уж они и умные. Ум мешает актеру. Гаркалин — это редкость, исключение. Думаю, он один из всех артистов насколько талантлив, настолько и умен. Он такой прозорливый! Как он видел все, как понимал студентов, как студенты его любили. За что он ни брался, был гением.
— Как вы с ним познакомились?
— Мы встретились в Ялте на отдыхе. Он был такого цыганского типа. Зеленые глаза, вьющиеся черные волосы, сияющая улыбка Помню, он выходил из моря такой загорелый и жутко мне понравился. Кроме красоты у него было нечеловеческое обаяние. Его все полюбили сразу, я в том числе, и по приезде в Москву, когда у меня появилась эта пьеса «Ну все, все... все?», я ему позвонила, он прочитал и говорит: «Ну ты с ума сошла, нет нормального материала. Но ладно, только ради того, чтобы с тобой что-то сделать, я соглашаюсь».
Партнер — это, как правило, или любовник, или муж — и в процессе репетиций завязываются какие-то отношения. Но Валера и тут был исключением, ангелом, с которым грех заводить роман. Более того, я очень любила Катю, его жену, и никогда бы себе это не позволила.
Репетировать с ним было легко и прекрасно. Он меня многому научил, и в первую очередь правильному гротесковому существованию. Поначалу трудно освоить этот очень острый рисунок, но мне понравилось. Знала, что я трагикомическая актриса, но что могу играть такой трагедийный гротеск, когда зрители сначала смеются, а потом плачут, не подозревала. Сам он меня потряс своим спектаклем «Стриптиз» Мрожека, который очень долго шел в студии «Человек». Он так играл, что все премии мира были его. Так артист не может играть, только в мультфильме персонаж, которого перерисовывают каждую секунду.
Валера — для меня бесценный подарок. У нас с ним такие отношения были, как будто мы муж с женой, прожившие вместе 50 лет, когда уже нет различий, кто мальчик, кто девочка. В поезде то я ему стелила постель, то он мне. Он меня укрывал, кормил, за мной ухаживал, и я за ним следила. Мы голые ходили друг перед другом перед каждым спектаклем, ведь очень часто у нас была одна на двоих гримерка...
В моей жизни все комично, за что ни возьмись. Все мне так и говорят: «Ну Татьяна Григорьевна, ну что же вы? Ну как же вы? Зачем же вы?» Я не могу ответить на эти вопросы. Надо мной все смеются, мне это приятно, быть какой-то недоумной. Валера Гаркалин меня любил именно за эти качества, за то, что я нелепая какая-то, я вызываю все время смех.
— Он сам такой же был.
— Это точно. Вообще, более непрактичного человека я не знаю: он деньги все время терял, телефоны терял, крали у него все. Он очень смешной, просто сплошная комедия, его жизнь сплошная комедия, если бы не такая трагедия в конце... Мы едем один раз в поезде, как обычно в одном купе. И он такой смешной, в длинной, до колен вытянутой майке. Потому что мы все едем, давно уже едем. Ему постирают майку, принесут, а она все длиннее и длиннее становится. И он, как в платье, ходит по поезду. Я просыпаюсь, он говорит:
— Масечка, вставай. Я все сделал, смотри, как я прибрал, у нас все хорошо, вот столик, смотри, как чистенько, сейчас кофе закажу, будем завтракать с тобой.
Это он позаботился. Но я понимаю, что ночью сняла все свои драгоценности, положила на стол, и их нет. Я говорю:
— Валер, а здесь лежали мои кольца, серьги, браслеты...
Он говорит:
— А-а-а, сейчас принесу!
Бежит в мусорный бачок в поезде и начинает там рыться и приносит. Он это сгреб все в салфетку и выбросил, не глядя, что делает. Он вот такой. Но эту его нелепость и неприспособленность к жизни я принимала. Зато любые вопросы ему могла задать, он так хорошо разбирался и в религии, и кто кем и кому приходится из библейских персонажей... Вообще не было вопроса, на который он не знал бы ответа. Откуда у него это, непонятно. Он что, читал много? Он, битый своим пьяницей-отцом, обруганный за то, что он такой урод, что у него одна нога короче другой. Он не знал хорошего детства, красивой жизни, но у него был вкус к этой жизни, как у какого-нибудь принца.
Но это только Валера такой, я второго такого не знаю. Он уникальный и прекрасный человек. В основном артисты все о себе да о себе говорят, они неприступны, у них дистанция, а Валера для всех был открыт, иногда даже слишком. Помню, как устроил какой-то фантастический пир. В каком-то городе, куда мы приехали со спектаклями, гастролировал цирк лилипутов. И как-то я пришла в гостиницу и мне показалось, что я сошла с ума — вестибюль полон каких-то гномов. Их много, человек семьдесят, и все пьяные, будто пьяные дети. Валера всех напоил, не понимая, что им мало надо. Но я Валеру за все готова была простить. Он был добрейшим человеком, когда мы играли с ним на сцене, он меня вдохновлял, говорил: «Цыкочка моя, Цыкочка, ты гений, мой гений».
Но потом с ним разошлись многие продюсеры, которые предлагали антрепризы. Они не хотели с ним связываться — неизвестно, что он выкинет.
— А что же вы?
— А что я? Куда меня берут, туда и иду. Не могу сказать: «Возьмите Валеру, а то не буду играть». И потом, Валера тоже в этих поездках и мотаниях по стране не очень нуждался. Он и в театре работал, и свой курс студентов вел, который обожал и боготворил.
Но мне всегда Валеры не хватало на сцене. Возможно, нужно было бы что-то совместное все же придумать. Но этого не случилось. Я много о чем жалею. Но у меня одно оправдание — я не очень умна.
— Вы к себе беспощадны.
— Но я думаю, моя глупость — это мой плюс, потому что молодыми долго сохраняются люди неумные. Ум съедает человека. И вообще для актера очень опасно быть умным. На моей памяти самые лучшие артисты — просто дурачки. Гениальный дурачок (в хорошем смысле) Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Я с ним снималась в нескольких фильмах.
— «Дамский портной» и «Хочу в Америку».
— Да, в этих. Смоктуновский был очень странным. Я им восхищалась, а мне говорили: «Ты с ума сошла, да он неискренний...» А у меня не было такого ощущения, я себе доверяю в этом. Конечно, он был влюблен в себя. А кого еще можно больше любить, чем самого себя, лучшего в мире артиста? Он знал себе цену. Как-то мы сидели, выпивали после съемки, и я спросила:
— Вы чувствуете, что вы гений?
Он улыбнулся вот так, от уха до уха, и говорит:
— Да, Танечка.
А почему он должен это прятать, скромничать? Ну второго такого до сих пор нет на земле. Так же как Чуриковой второй такой нет и не будет никогда. Марлон Брандо — уникальный артист, гений, на уровне животного существовал, но, по-моему, он был полным идиотом в жизни. Но это гениальные дурачки — в хорошем смысле, не в оскорбительном. Я вот считаю, что я полная дура.
— В чем же?
— В том, как я живу. Я могла бы жить иначе. Предположим, столько не работать, отдыхать, сделать что-то выгодное в этой жизни. Я делаю только одни глупости. Если покупаю дом, то потом не знаю, как его продать, и в результате просто дарю, только чтобы у меня его не было.
— Что за дом, если не секрет?
— Ничего нет секретного. Я построила два дома — для дочки и для сына, совершенно случайно они выбрали два одинаковых проекта в одном поселке в Софрино. Одинаковая архитектура была. Все там было — теплые полы, ковры, телевизоры, люстра от потолка до пола свисала. Пожили они там с маленькими внуками, может быть, полгода — и все, дальше не захотели. Все это просто выброшенные деньги. За этот дом просто нужно было постоянно платить, а еще за участок. Газа там нет, чтобы провести, нужно еще какие-то миллионы набрать. Я, спонсор этой красивой жизни, как-то поняла, что не справляюсь. Там довольно долго никто не жил. Для них Москва комфортнее, да и для меня тоже. Огороды и загородные дома — это вообще не мое. И я решила от домов избавиться. Один дом у меня кто-то за полцены схватил и прямо на руках меня носил, не веря своему счастью, а я говорила: «Да, да, только возьмите!» А второй дом ушел бесплатно. И земля тоже, а в тех местах это очень большие деньги.
— Действительно очень странный поступок.
— И он не единственный. Например, мне за лучшую женскую роль в «Увидеть Париж и умереть» на каком-то фестивале вручили деньги, огромные по тем временам — чуть ли не пять тысяч долларов, — и сделанную в Швейцарии на заказ каким-то мастером с мировым именем бриллиантовую брошь. Было две уникальные броши, усыпанные драгоценными камнями, — у меня и у Чуриковой. И я эту брошь подарила. Буквально наутро пожалела. Я скрывала это от детей, потому что нельзя такое понять. В конце концов, это наследство. И потом, это награда — все равно что орден.
— Кому же вы сделали такой роскошный подарок, помните?
— Конечно, помню. Оле, жене брата Толи Васильева. Она не хотела брать, кстати, я просто заставила ее взять. Самое смешное, я говорю наутро:
— Ну, понравилось тебе?
Думаю, сейчас скажет, чтобы я забрала ее. А она говорит:
— Да, фианитики хорошенькие.
— Ты с ума сошла! Это бриллианты!
Посередине там был большой бриллиант, закрепленный на пружинке, и он все время двигался и сверкал как бешеный.
— Она, наверное, не предполагала, что можно бриллианты дарить.
— А кто может предположить, что я просто так могу такое сотворить? Думаю, это какой-то психоз. Вот приходит ко мне человек, можно сказать, незнакомый, я вижу у него плохие ботинки и тут же думаю: «Так, какие-то у меня есть ботинки для него». Это что? Я не знаю, что это такое, это меня так наградил боженька, вот такое наказание мне придумал он.
— Вам тоже делают щедрые подарки?
— Только дети. Это и хорошо, мне от других и не надо, я боюсь этих подарков, потому что чувствую себя уже обязанной и понимаю, что должна ответить тем же, только в большей степени. Я отвыкла от подарков, отвыкла, чтобы меня жалели, не дай бог, или помогли мне. Мне от этого только хуже, я раскисаю.
— Какие у вас правила жизни?
— Главное — держаться, что бы ни случилось. Но это очень трудно. Когда что-то серьезное в семье, тут я беспомощна. Вот тут мне страшно, тут я просто умираю. Но вообще я стараюсь не бояться жизни.
— Это очень сложно. Как это сделать, если знаешь, что завтра вообще может случиться все что угодно?
— А все равно я знаю, что лучше жить, чем не жить. Бывали такие мысли, что уже нет больше сил сопротивляться. Главное у меня такое правило: утро вечера мудренее. Мне нужно пережить ночь, и наутро у меня все встанет на свои места.
— Вы с этими мыслями засыпаете?
— Если засыпаю. Я жду рассвета и пробуждения моей энергетической подпитки, и ее получаю, и мне все становится ясно, и я отметаю все, что было накануне. Так себе и говорю: «Это было вчера, а сегодня встань и иди». И я это делаю.
— Вы говорили про Гаркалина как про замечательного партнера, про Плучека, который многое вам дал. А с какими удивительными людьми вы еще встречались?
— Лиля Брик — абсолютно уникальная личность. Она выбрала меня не только объектом своего интереса, но еще и обожания, что для меня было еще хуже. Ходила на все спектакли, дарила корзины цветов, подарки.
Она была поразительной, не стеснялась ничего и делала только то, что хотела и считала нужным. Никаких авторитетов у нее не было, зато она являлась авторитетом для всех. Я бывала у нее в доме, и там собиралась диссидентская компания, многих я не знала. Какие-то люди, которых она брала под свою опеку, которым было тяжело жить в стране. Просто я тогда была такая дура, что мне это вообще было неинтересно, скучно. Я приходила туда, честно говоря, поесть, потому что постоянно была голодная, а у Лили имелись американские сосиски, кофе. Мне всегда было в тягость, когда она меня хвалила, а делала она это постоянно, и я не знала, куда мне деться.
— За что она вас хвалила?
— За мои спектакли. Она была на всех. Больше всего ей нравилось «Горе от ума». И Валентина Плучека она очень любила и единственного из режиссеров принимала и приглашала к себе домой.
Иногда она приходящим к ней людям говорила: «Я вас не звала, закройте дверь» — и люди уходили с позором.
Она любила тех, кого хотела. Я удивлялась, чем она взяла Маяковского. Возможно, тем, насколько была свободной. Я поражаюсь, как вообще мог родиться такой человек, который существует вне всяких правил, вне компаний, вне друзей. Она могла обидеть кого угодно или осадить. Она была королевой, но королевство ей было маловато. Ведь пол-Москвы мечтало оказаться в ее маленькой квартире на Кутузовском. Она была как-то странно распланирована. С какими-то лабиринтами. Я была только в столовой. Ее вывозили на кресле мальчики-французики. Эти же французики приносили ее в театр на руках и сажали в первый ряд, и только тогда можно было начать спектакль. Ей по фигу было, что ее несут, что она уже совсем дряхлая. У Лили глаза горели самыми разными желаниями, идеями, разговорами, она всех перебивала, говорила громко. У нее были красные, по пять сантиметров, ногти, рыжая косичка с красным бантом — настоящее чучело, но глаз не оторвать! И взгляд у нее был молодой и горящий.
— А какие желания у вас?
— Хочу успеть в своей профессии сделать то, чего я еще не сделала. А я очень много чего не сделала и много чего могу. Но кто же даст?
— «Ленком» может дать то, с чем у вас был дефицит в антрепризе, — интересных режиссеров, сценографов.
— Да, я это все прекрасно понимаю. Вот очень интересный и модный режиссер Андрей Прикотенко предложил мне репетировать «На дне» в «Ленкоме». Премьера в декабре. Я играю Настю, которая по пьесе кашляет все время, и я у него спрашиваю:
— Неужели мне кашлять и потом умереть от кашля?
— Нет, нет, нет, и кашлять не будете, и умирать не будете. И муж у вас будет молодой совсем. И место действия не ночлежка, а клуб.
Современно все. Он многое очень сам переписывает, он и «Идиота» переписывал, и еще что-то, но все удачно.
— Пускай переписывает, главное, чтобы получилось не скучно.
— Это самое главное, чтобы не скучно и слышно, — две позиции. Это ужасно, когда кричат сверху: «Не слышно!» Все, надо с позором бежать.
— Вас интересует, что в «Ленкоме» вы, может быть, недополучите каких-то денег и недовложите в кого-то из семьи?
— Конечно, деньги совсем другие там, но антрепризу я не брошу, буду подкармливаться ею. И это не только источник денег, но кислород, свобода, а еще очень близко к народу. Для меня это очень важно. Если я чувствую, что это далеко от народа, я в такую историю не пойду. Сейчас все должно быть для людей, про людей, с хорошим финалом и надеждой. У меня все спектакли такие. Но, конечно, у антрепризы свои нюансы. Бытовые условия могут быть неважные.
— Например, нет своей гримерки.
— Но вот эти моменты с гримеркой меня не очень-то интересуют. Если бы вы знали, где я гримируюсь!
— Где?
— В туалете, бывает. Там зеркало и свет обычно получше. Мы играем в ДК и в театрах. А в театрах, даже если гримерки есть, свет из окна, и никакой шторы. И я тогда ничего не вижу. Поэтому иду в туалет, там вижу все. Мимо меня ходят артисты, писают, а я спокойно гримируюсь. В самолете в темноте при необходимости могу загримироваться. Вот сейчас, если погасить свет и дать мне сумку с гримом, я на ощупь все сделаю, это уже отработано.
Антрепризу я люблю, и зрители, которые к нам приходят, очень благодарные. Заваливают букетами, корзинами с цветами, подарками, они идут на актеров, которых любят. Мне на бытовые трудности плевать. Зато я понимаю, что выхожу, и мне аплодируют. Может, я криво глаз нарисовала, но это ни на что не влияет абсолютно. У нас такие люди необыкновенные, что если они артиста любят, их довести до разочарования очень трудно, почти невозможно. Они будут любить и прощать до конца. Это артисты друг другу никогда ничего не прощают.
— Есть ли дружба между артистами, или ревность не позволяет?
— Я бы сказала, что дружбы нет. Приведу вам пример. Вот был величайший артист Евгений Евстигнеев. Мы с ним играли в спектакле «Вишневый сад» — он Фирса, я Раневскую. Он был очень скромным, сидел в углу с текстом, учил его, ни с кем не разговаривал, ни с кем не общался. Тихий-тихий человек, я никогда не слышала от него громкого слова. Возможно, просто потому, что ему было плохо под конец жизни, сердце болело. С ним ужасно поступил МХАТ — его уволил ближайший друг Олег Ефремов. Вот после этого Евстигнеев особенно сдал. А так бы он жил и жил, я думаю. Вот это был удар. По-актерски я считаю Евстигнеева гораздо более сильным артистом, чем Ефремов. Возможно, это отголоски зависти... Мне вообще кажется, что у артистов не может быть дружбы друг с другом, все равно хорошие отношения превратятся в месть за что-нибудь. Особенно мстительные режиссеры: у них ресурсы, и они могут серьезно отомстить артистам.
— Вы очень уязвимы или вас ничего не может всерьез ранить?
— Если бьют меня — мне все равно. А если кто-то посягнул на моих детей, я зверь. Я детей учу не обращать на это внимания, проходить мимо, но сама ненавижу, когда мстят моему ребенку за меня. Я знаю, например, что у меня сын очень интересный актер, если бы это было не так, он бы шагу не ступил на сцене — это я беру на себя. Но стоило одному дураку сказать: «Он бездарен, она его тащит» — все, понеслось. А это просто месть мне. Бывший коллега знал, на что нажать. Он уже больше блогер, чем артист.
— Скажите, а у вас не было мысли тоже как-то встраиваться в современную жизнь, завести блог и ответить этому вашему бывшему коллеге в публичном пространстве?
— Я не хочу захламлять свою жизнь. Из-за виртуальной жизни, из-за соцсетей я чего-то хорошего и умного не прочту, чего-то не увижу, не пообщаюсь с тем, кто мне интересен.
— Вам могут быть интересны поклонники? Кто они вообще и как на вас реагируют, когда вы идете по улице?
— Просят сфотографироваться и что-то для себя. Я фотографируюсь до умопомрачения и выслушиваю просьбы людей. Просьбы бывают — помочь материально или с кем-то поговорить. Была одна девушка-инвалид, она ходила на все мои спектакли. Ей ничего не надо было, только со мной рядом оказаться и чтобы я с ней разговаривала, разговаривала. И это все длилось, длилось, я очень уставала.
— Но вы же все равно ей не отказывали?
— Нет, конечно, я ни ей, ни вообще никому не отказываю. Бывают хамские выпады, но я на это не обращаю внимания. Нельзя вступать в выяснение отношений. Точно так же нельзя со сцены ответить, если тебе крикнули что-то совсем непотребное из зала. Помню, Валерке Гаркалину, когда у нас была любовная сцена, кричали: «А ты надень носки, тогда встанет». Или зал, где силовики пьяные сидели (у них был какой-то праздник) и по сцене прямо во время спектакля ходили, пока мы играли.
Валера говорил мне:
— Ну что, уйдем?
— Нет, Валера, мы не уйдем, пока не доиграем.
— Есть среди ваших поклонников те, кто в вас долгие годы влюблен и кому хочется продлить общение?
— Есть, но я, чтобы с ними не сталкиваться, после спектакля скрываюсь. Они часто настойчивые, пристают: «Поехали, я заказал столик, покушаем, отдохнем» — вот этот ужас. Но у меня теперь есть директор Алена, худенькая девушка, которая меня охраняет, если народ себя неадекватно ведет.
А вообще, мне очень много пишут, и я, к своему стыду, не могу все читать, потому что примерно все одно и то же, про любовь. Если длинное письмо, это просто как закон, закончится оно просьбой: «Не могли бы вы помочь? Дрова не на что купить». Но какой-то особой любви я не ощущаю и вообще держусь от проявлений чувств на расстоянии. Вот если бы я встретила человека, с которым можно было бы интересно поговорить, я была бы рада. Но пока я таких не встречаю, все или скучно, или стыдно. Но вообще мне грех жаловаться, у меня есть отличные собеседники.
— Кто это?
— Мои дети. Мы слышим друг друга без окриков, замечаний и ругани, и это главное мое достижение. Я набралась терпения, и это было правильно. И с внуками я сейчас так же себя веду. Я не повторяю ошибок, которые с детьми себе позволяла, но тогда я просто была очень уставшей, невероятно много работала: кино, телевидение, репетиции, театр, а дома — прийти и делать с сыном геометрию, которую ни он, ни я не понимаем. Это было выше моих сил, и я начинала с ним драться.
— Серьезно?
— Да, лупила по голове треугольником. Но я быстро взяла себя в руки. Главное в отношениях с детьми — терпение. Я сейчас своим детям говорю: «У вас такая жизнь огромная, нужно всех детей ставить на ноги, здесь поможет только терпение».
— Вы думали, что будете такой многодетной бабушкой?
— Нет. И я думаю, это еще не предел. Но я сама хотела бы пятерых детей. К сожалению, это было нереально при моей жизни.
— А какой в этом случае должен быть муж или мужчина рядом?
— Все равно какой. Я же рожала от тех, от кого хотела. И дальше ничего не было хорошего, кроме ребенка. Но я всерьез сожалею, что у меня только двое детей. У меня были моменты, когда я так хотела иметь еще малышей, что, увидев на улице беременную женщину, шла за ней как завороженная, не могла глаз оторвать. Вот такое у меня было желание еще раз стать мамой. И надо было бы, наверное, потому что была такая возможность. Неважно от кого рожать, пусть бы был человек не совсем пропащий, и еще я хотела, чтобы дети были разных национальностей, разной крови, по-разному развивались.
— Но зато у вас внуки очень разные.
— Да, Адам, Ваня, Гриша, Сарра, Мирра — все разные... Многие говорят, что внуков любят больше, чем детей. Я не могу это сформулировать, но если что-то с ними случается, я начинаю умирать сама от ужаса. Кто-то ногу поранил, кто-то ударился, упал — боже, что со мной творится! С детьми так не было.
— Вы можете остаться на целый день с младшей внучкой Саррой, которой еще нет года?
— Могу, конечно. Поменяю памперс, накормлю. Я на себя не возьму какие-то гастрономические эксперименты, но дам ту еду, которую мне скажут.
— Что чувствуете, когда на руках маленький ребенок, ваше продолжение?
— Ощущение, что я в них растворяюсь. Меня очень дополняют, мне многое дают детки. С малышами, которых держишь на руках, особая связь. Когда беру на руки Сарру, она на меня так внимательно смотрит, не моргая, и я думаю: «Боже, как она меня понимает!» Она малышка совсем, но мудрая и очень спокойная. Потому что трудно, конечно, когда четверо детей в маленькой квартире. Сейчас стало поспокойнее, а раньше Ваня с Гришей были такими бойцами и лупили друг друга. Ни с того ни с сего случалась бешеная драка. А теперь они уже заботятся друг о друге... Ваня говорит: «Я устроился официантом в кафе, коплю деньги, куплю Грише кроссовки, которые он хочет, на день рождения». У них другие отношения уже, они любят друг друга. Но младший Гриша такой язвительный, иногда подкалывает Ваню и смеется над ним. Они разные вообще.
— Вы себя в ком-то из внуков или внучек видите? Или в каждом по чуть-чуть?
— Вижу больше всего в Мирре. Она очень всех любит и жалеет. Когда, побывав у меня в гостях, уходит, говорит: «Таня, я уже скучаю» — вот такая она. И очень чувствительная, плачет, когда кому-то плохо. Когда Сарра упала, сильно ударилась, маленькая совсем, у Мирры была такая истерика, а Сарра, которая была в пуховом комбинезоне, даже не успела заплакать. Мирру долго нельзя было успокоить. Я была такой же чувствительной, даже уже вполне взрослой. Дверь ломала в квартире, когда она случайно захлопывалась, а на столе лежал замотанный в одеяло Филипп, с которым мы собирались идти гулять. Мне приспичило вынести мусор, и я оказалась перед закрытой дверью без ключей. Дверь я выбила сама — в секунду, без чьей-либо помощи. В таких ситуациях появляется невероятная сила.
Филипп — это моя боль, я перед ним очень виновата. Он не переносил, когда я уходила на спектакль каждый вечер, и меня не отпускал, бежал за мной по улице зимой в чем был, в майке, в трусах. И я его обманывала — выходила на лестничную клетку и там одевалась, пока мама его отвлекала. Если он понимал, что обманут, заходил в ванную, брал мой старый драный халат, закутывался и стоял неподвижно. И я, видя эти страдания, стала его пугать. Мол, если что-то будет не так, за ним приедет милицейская машина и заберет. Я для чего-то посеяла страх в нем на долгие годы. Вот это мое большое заблуждение.
У меня тоже был патологический страх потерять мать. Если я терялась в гастрономе, боялась всех до ужаса. А на улице как-то увидела женщину, похожую на Бабу-ягу, и так испугалась, что бежала и орала: «Баба-яга, Баба-яга!» Откуда эти страхи у детей берутся, не понимаю. Сейчас я стала просто бесстрашной.
— Может быть, вы стали и спокойнее, и счастливее с возрастом?
— Я над собой работаю. От плохого стараюсь абстрагироваться, если этого не делать, быстро уйдешь... Я раньше удивлялась, когда слышала, как люди говорили: «Ой, мне бы посмотреть, как ты замуж выйдешь, вот тогда я спокойно умру». Мне казалось, какие-то глупости говорят, а теперь я думаю про внуков: «Мне бы посмотреть на их жен». Но на самом деле даже не свадьбу важно увидеть, я хочу знать, что они поняли, в чем их талант, их предназначение.
— Кто помог вам распознать, что вы актриса? Когда родилось это желание, которое выросло в ваш жизненный путь?
— Да ни с того ни с сего! Мне было четырнадцать. Я шла из школы домой на Загородный проспект, поднималась по лестнице, вдруг встала возле окна, а потом написала в дневнике: «Я буду актрисой». Это пришло неизвестно откуда. Ничего не предвещало — большая, несуразная, закомплексованная, стеснительная, просто этого не может быть, чтобы я вышла одна на сцену и что-то говорила. Я даже не понимала, что такое быть актрисой, но порыв был таким мощным, что я писала это кровью. Палец порезала бритвой, которой точила карандаши в школе. Раскрыла дневник на две стороны прямо посередине и поперек двух листов, где были отметки 3, 2, 3, 2, это написала. И в этом дневнике стала делать какие-то личные записи. Каждый день писала, обращаясь к человеку с именем Кто-нибудь: «Скажи, пожалуйста, Кто-нибудь, я права или нет?»
— Профессия, что она дает и что отбирает? Потому что, ну, специфическая профессия, очень странная. Чехов говорил: «Странные люди артисты, и люди ли они вообще». На самом деле это же работа с психикой, с физикой, с энергией. То есть ты сам инструмент, сам и продукт, и ты сам из себя это все выдаешь...
— Больше дает, конечно, чем отбирает. Это две разные жизни — ты на сцене и ты не на сцене. Я никогда себя не играла. Но, конечно, иногда жизнь реальная влияет на сценическую. Как-то я играла уморительно смешного «Ревизора», а маленького Филиппа в этот день оперировали. И я ощущаю, как будто чем-то ушиблена, такое чувство. И я так играла-играла, поворачиваюсь, стоит папаша его за кулисами и держит Филиппа под мышки и показывает, мол, все в порядке. И тогда я играла как богиня! Кстати, самые лучшие спектакли — это когда ты полумертвый и больной играешь или очень расстроен, тогда ты на сцене максимально сосредоточен. Нет ни капли энергии на что-то лишнее, и остается только самое важное.
Сцена — мощный допинг. Это круче, чем наркотик. Бывает, приедешь и думаешь: «Нет сил, только бы текст сказать сегодня. Все закончится, и спать». Выходишь и не замечаешь, как подключаешься в одну секунду к каким-то энергетическим ресурсам, и появляются и сила, и вдохновение. И конечно, заряжаешься от партнеров, если они хорошие.
— У вас было так много блестящих партнеров, кого сегодня можете назвать одним из лучших?
— У меня есть спектакль «Танцуй со мной», где я играю с Ефимом Шифриным. Мы очень разные, но он партнер, о котором можно мечтать. Я ищу его глаза. Он очень эмоциональный артист, трагикомический, как я люблю... Никого не хочу обидеть, но с партнерами мне бывает трудно. Но я же не могу сказать: «Ты мне не даешь того, что мне надо, дай!» Ему нечем давать. У него этого нет, что я буду его насиловать. Я играю чаще сама с собой.
— Вы на сцене можете все. А какая вы в жизни, когда вас никто не видит? Какая она, Таня Васильева?
— Таня Васильева тихая, смиренная, меня все устраивает. Я люблю возвращаться домой с гастролей. Боюсь телефонных звонков. На незнакомые стараюсь не отвечать. У меня образ жизни не бурный, да мне это и не нужно, нет сил куда-то бежать. А раньше я была другой — среди ночи могла поехать к кому-то в гости, там выпить, потанцевать, погулять, завести какой-то роман. Не приведи Господи такого сейчас. Да и не с кем. Моя компания свелась к одному человеку, и я больше никого не хочу видеть. У меня есть одна подруга, я только ее могу принимать и приглашать. Она меня не раздражает, нам есть о чем поговорить, она очень светлый и умный человек. Многому у нее учусь, она очень достойный человек. Это Мила Иванилова — актриса Театра Маяковского. Она много играет там, но небольшие роли. Когда я в Маяковке работала, мы с ней уже тогда подружились и играли вместе в спектакле «Плоды просвещения». Она замечательная и очень смешная актриса. Мы с ней дружим много лет.
— Что вы больше всего цените в людях? Какой вообще человек мог бы быть рядом с вами?
— Добрый, который никому не может нанести вреда, кто умеет прощать, отдавать, любить. Который меня не переделывает и не говорит: «Зачем ты это сделала?»